На десерт

Только всё не в Суринам, не в Камбоджу, не в Кению отряжали цари Ермаков Тимофеевичей, а в края окаянной мерзлотчины А отсюда скудость урожаев и удорожание строительства, трудность в прокладке и обихаживании дорог. И на Суматре подожги-ка лес — не горит он, собака, потому что влажно. А по России аж в географических пределах всё выгорает, и от горящих лесов испепеляются города, города-спутники, селенья и нивы.

И от наводнений трудно российскому человеку, и от коммунистов, от саранчи, от сорняков на полях. Но больше всего беды принимает российский человек не от морозов, не от коммунистов даже, не от сорного неистребимого растения сныть, а от того, что В РОССИИ ВСЁ ЕЩЁ ПРОЖИВАЮТ ЕВРЕИ. Тут любая патриотическая газета или радиостанция наслоит вам тыщу примеров, да и в нашем случае: если бы не евреи — разве не находился бы сейчас среди нас, живых, генерал армии Т.Е.Кологрив? Находился бы!

Но нету более среди нас Тита Ефремовича. Отшуршал колесами орудийный лафет с краснодеревым закрытым гробом, минуло затекание и онемение рук у двух седовласых полковников, что на вытянутых руках несли изрядные по увесистости подушечки с орденами военачальника, отгремели залпы салюта над разверстой могилой, отпроизносились речи о славном ратном пути доблестного сына России, погибшего на боевом посту.

Про боевой пост, понятно, смикитили все, кто пришел на прощание с прахом. Потому как ясно, что боевой пост для всякого советского генерала — это его генеральская дача..

Однако, стоит ли костерить наших крупных военных за такое истерическое рвение к дачам? Взять этих бармалеев монархизма и белогвардейщины, белая кость, голубая кровь. Ведь все-то они — бароны, да столбовые дворяне, да графья, да князья. Им родовые поместья — в обыденщину. А наш-то новый командный состав — все из сермяжных, из безлошадников. Так неужто ж не хочется хоть под занавес жизни пожить по-людски?

Да, а желающих произнести прощальное слово всё не убывает, не убывает. И как это водится у нас в российских пределах — худого никто о покойном не ляпнет. Потому что смерть в России всегда как бы на ступень, а то и на несколько ступеней повышает умственные и прочие стати умершего. И непреложно сказано будет так:»Зря и недобросовестно считалось, что безвременно ушедший от нас Тит Ефремович был беспросветным дегенератом. Не был он таковым, ложь и наветы всё это, а был он разве что штрих-пунктиром, проблесково, промежуточно идиотом»

Но следующий оратор в возвеличении пойдет ещё дальше. И выразится он так:»Прощавшийся до меня знал Тита Ефремовича всего восемь лет, и то по совместной якобы работе. Я же водил с ним дружбу двадцать три года, причём дружил с ним и семьями. Это даёт мне право сказать, что не был промежуточно идиотом наш Тит Ефремович, а разве что в нечетные дни — недоумком».

Обязательно потом сыщется человек, который знал Тита Ефремовича даже не двадцать три, а тридцать шесть лет. А потом вынырнут такие, кто по школе, по детсаду, яслям и даже внутриутробному периоду водил знакомство с Титом Ефремовичем. И когда комья земли гукнут о домовину — светлый образ не дегенерата и злыдня, а как раз энциклопедиста, разумника и отца солдатам будет витать над погостом.

И наступала уже пора — ряды вздвой, выслать линейных! — и за столы, на поминки, но всё перешептывались в красно- и синелампасных шеренгах:

— Эх, Веньки Гавлыша нет. А уж он бы во славу тестя сказал!

Да уж, сказал бы отчаюга Венька. Выложил бы , на что никто не осмелился: что именно ОТ ЕВРЕЕВ погиб любимый его тесть Тит Ефремович Кологрив. От них, от иудина корня..

Но что же мешало этому Гавлышу Веньке сказать пламенные обличительные слова? Вот что ему мешало: бросим мы взгляд левее могилы Тита Ефремовича, которую в данный момент обкладывают венками и лентами пять парадно раззолоченных офицеров, а там кованая в лилиях и розетках ограда, за оградой глыба из порфирита (символизируя родство с Красной армией), и на глыбе иссечен портрет молодецкого мужчины, на погонах большие звезды, грудь припорошена орденами, и эпитафия гласит:»Генерал-майор Вениамин Миронович Гавлыш».

Значит, мёртв он, зять Тита Ефремовича Кологрива. А судить по датам на порфирите — совсем незадолго до тестя был призван к ответу небесному бойкий военнослужащий. И мало кто ведает, что руку к этому, хоть и косвенно — опять приложили евреи.

Ох, уж и ездил он, Вениамин Миронович Гавлыш! Ох, уж любил автомобильную гоньбу! Никаких полагающихся генералу шофёров, всегда сам за рулём. Было дело — и зубы как есть высадил он об баранку, но духом не пал и говорил жене своей Валентине: ничего, мол, баба, по счастью — на пороге двадцать первого века я окорзубел. В прежнее время у самого Джорджа Вашингтона какой был зубной протез? Деревянный! К жене с поцелуем прильнёт, так у неё потом полный рот заноз. А мне вон какую фарфоровую красоту учинил дантист! Для естественности даже кривозубье подпущено, и цвет специально не белоснежный, а курильщицкий, номер четырнадцать.

И говорили про Гавлыша в ХОЗУ МО СССР, что Гавлыш — это гунн, которому скифы по всегдашнему скифскому недомыслию выдали водительские права. И ни с какими другими версиями не встревайте: как есть вся генштабовская общественность думала, что только от автомобильной гоньбы примет смерть генерал Гавлыш.

Только по-другому распорядилась судьба, и однозначно как тесть — от евреев — перестал, по меткому выражению японцев, отбрасывать тень генерал Гавлыш. И уж этих евреев надлежит нам вывести на чистую воду, и в анфас, и в профиль их дать, чтобы неповадно было другим.

…Закапываться далеко нет резона, но ближайший предтеча этих Шнайдеров жительство имел в Гомеле. Шнайдер — оно по-еврейски значит «портной». Портным и был старичок Арье-Лейб. Зряшно будет сказать, что вровень стоял этот портной с нынешними портными. Нескундепые, простецкие одеяния пошивал Арье-Лейб. Вот какого разряда был он портным, про которых говорят:»Портной гадит — утюг гладит». Того самого фасона пошивал сюртуки, лапсердаки и жилетки Арье-Лейб, который называется почему-то «пожар в слоновнике».

Однако, клиентура у старика роилась. Шил Арье-Лейб сикось-накось, но вот втюрить заказчику сшитое — тут на помощь он не звал никого. На предъявление клиенту заказа имел старик зеркало, да чуть примутненное, да и стоит зеркало не по отвесу, а увалено чуть назад. И поставит клиента перед зеркалом в свежеизготовленной одежде Арье-Ллейб, а сам вроде за пуховкой, за щеточкой отлучится. Возвратится тут же обратно и тревожно кричит жене:»Хава, Хава, ты мужика сей момент не видела?» — «Ой, не видела», — отзывается жена. — «Да куда же он деться мог? — волнуется Арье-Лейб. — Вот только что мужик тут стоял, а теперь стоит барин!»

Смышлено придумано, а?

А в еврейских общинах тех времён всё опутано было нищетой и невежеством. К русскому языку обратиться — так ни в зуб ногой в языке страны проживания не желает кумекать еврейство. И одежду носят евреи — всё российское население потешается, держится за животы. И на что уж три царя: Александр № 2, Александр № 3., Николай № 1 пытались хотя бы в школы выцарапывать еврейских детей — не пускают в школу детей евреи, стоят стеной. Достаточно, мол, еврейскому дитю знать для счастья в жизни Тайч-Хумеш, книги Исход, Левит, Бытие, Числа и Второзаконие. А остальное всё — от лукавого. А кто из евреев осмелится ребенка в школу отдать, да русский язык штудировать, да русскую мирскую одежду носить — тому херем, херем, херем!

А херем, доложим — подавительное, изгойское дело. Хуже площадного побиения камнями. Кому херем объявлен — вся община на него волком смотрит. И всей семье его будут тумаки, синяки и шишки.

Тут из Пруссии (вот опять от них, с Запада, нет бы из Луцка или из какой-нибудь прочей, но нашей зачуханности, а опять-таки нет!) пошло поветрие такое: Гаскала. Спешно стирай, еврей, в ударном порядке стирай с лица тысячелетнюю паутину невежества, и в науку, еврей, в мировую цивилизацию, на острие просвещенческого копья!

Биндюжники, всем известно — грубый и бесстрашный народ. Про еврейских корчмарей и говорить нечего, некоторые к полицмейстеру дверь ногой открывают. А уж пшеничные перекупщики и негоцианты — с ними, бывает, и губернатор ручкается. Да не два пальца, указательный и средний подаёт, а всю пятерню.