Страница 71 из 75
— Да, да, пожалуй, идите, Татьяна Михайловна, а мы еще подождем, — сказал Колесников, уступая дорогу… — А впрочем…
В этот миг жена острыми ногтями впилась ему в руку…
— Впрочем, идите, мы еще увидимся…
Театр был небольшой, но уютный, как многие старые провинциальные театры. Татьяна и Егор уселись в ложе первого яруса у самого барьера.
Сияние люстры, оживленные лица принарядившихся женщин, запахи духов и пудры, легкая театральная сутолока и ожидание спектакля, переносящего в другой мир, заставляло радостно трепетать сердце Татьяны, с детства любившей театр.
Егор ничего этого не чувствовал, а лишь с любопытством оглядывал рассаживавшихся людей и ждал, когда поднимется занавес.
В одиннадцатом ряду в проходе поднялся какой-то верзила и стал упорно смотреть в ложу, где сидела Татьяна.
— Товарищ, сядьте, вы мешаете, — сказали сзади. Верзила отмахнулся и вдруг, сложив ладони рупором, закричал: — Егорка! Егор!
Егор поднял глаза и, увидев здоровенного парня, сразу узнал своего товарища по финской войне, Ваську Логинова, и тоже закричал:
— Васька! Неужели ты?
— Я, я! Егор! — крикнул тот и, подбежав к ложе, обхватил Егора длинными, сильными руками.
— Дружище! Жив! Вот встреча!
Все в зале сосредоточили на них взгляды. Татьяна встала и чуть отошла в глубь ложи. Верзила, отпустив Егора, вдруг заметил ее…
— А, Татьяна Михайловна, здравствуйте! Вы как же тут?
— Это моя жена! — сказал Егор.
— Брось разыгрывать, Егорша. Это наш инженер! Еще на малинском работала.
— И моя жена!
Васька, приоткрыв рот, взглянул на Татьяну и развел руками.
— Ну, знаешь…
В этот миг убавили свет. На верзилу зашикали.
— Ладно, потом… — сказал он и ушел на свое место…
Первые звуки оркестра насторожили Татьяну. В них послышался колокольный звон набата, тревожные ноты молебствия и потом словно бы плач. Она узнала «Торжественную увертюру 1812 год» Чайковского.
Щемящие, хватающие за душу звуки постепенно сменились светлой, жизнерадостной мелодией «Как у наших у ворот». Татьяна просияла. Но вдруг в звуки этой русской отрадной песни стали вторгаться четкие, рубленые ритмы Марсельезы, все оттесняя и заглушая русскую мелодию. «Французы идут», — прошептала Татьяна чуть слышно и замерла.
Но вот началась борьба русской мелодии с французской, появились мажорные, нарастающие, все заглушающие звуки. И вдруг уже не Чайковский, а Глинка победно зазвучал в оркестре. «Славься, славься великий народ!»
И только стихли эти призывные звуки, поднялся занавес, и все ахнули, увидев выстроившееся русское войско, сливающееся с бесконечными шпалерами войск, искусно написанными декоратором. На переднем плане стоял Кутузов, окруженный офицерами.
Грянули аплодисменты, и под их утихающий гул начался спектакль.
Егор, скучавший во время увертюры, вдруг подвинулся к Татьяне и взял ее руку в свои. Все, что происходило на сцене, было так близко, так созвучно их чувствам, что они сидели, затаив дыхание. Впрочем, то же было и с другими…
Спектакль шел без антракта, больше часа. Лишь потом опустился занавес и зажегся свет.
Татьяна, глубоко вздохнув, посмотрела в зал и счастливо улыбнулась. Вдруг ее взгляд упал на лежавшие на плюшевом барьере ложи руки Егора. Они были в мозолях и ссадинах, и вокруг ногтей виднелись тонкие черные обводы из въевшейся в тело железной пыли.
В другой обстановке она сама взглянула бы на эти рабочие руки с гордостью и даже припала бы к ним губами, но теперь она вдруг почувствовала на себе чей-то упорный взгляд. Осмотрелась и увидела, что из противоположной ложи на них смотрит в бинокль жена Колесникова. Татьяне вдруг показалось, что она рассматривает руки Егора и что-то говорит мужу.
Татьяна вспыхнула и тронула Егора за локоть:
— Пойдем в фойе, Егор. Мне хочется пройтись.
Егор, поднявшись, повернулся к двери. В этот миг Колесников слегка кивнул Татьяне, как бы говоря: «О, как бы я хотел быть в эту минуту с вами…» Татьяна, уловив и поняв этот взгляд, отвела глаза и тоже поднялась.
Вдруг прозвенел звонок и погас большой свет. Все сели на места. Спектакль возобновился и продолжался без антрактов. Зрители сидели недвижно, жадно ловя каждое слово… Но когда Кутузов закричал старческим голосом: «Да нет же! Будут и они жрать лошадиное мясо!» — зал, дрогнув, зарокотал, загудел от яростных аплодисментов и криков восторга…
Глава семнадцатая
За обедом в столовой ИТР к Максиму подсел длиннолицый, смуглый человек с большими черными глазами.
— Здравствуй, Максим! Подвинься немножко. Как поживаешь?
— Ничего… Спасибо.
Ответ не удовлетворил подсевшего; он почувствовал, что Максим не хочет говорить откровенно. А он кое-что знал о делах в группе Шахурина.
Большие черные глаза смотрели на Максима в упор, словно хотели увидеть, что происходит в его душе.
— А я слышал, что твое предложение отклонили?
— Не отклонили, а затерли…
«Не хочет рассказывать. А ведь несколько лет работали вместе… Может быть, я подошел не вовремя?» — подумал он и ближе подвинулся к Максиму:
— Ты что, Максим, перестал считать меня другом? Поверь, что твоя неудача и меня полоснула по сердцу. Мне тоже не особенно доверяют североградцы…
— Я же предложил совершенно новую коробку, вместо четырех — восемь передач.
— Слышал… На чем же остановились?
— Решили сделать массивные шестерни с более длинными зубьями.
— Это тоже повлечет за собой переделку всей коробки и трансмиссий.
— Да, очевидно… Зато меньше риска.
— Главное тут, мне кажется, в том, что эти переделки проще — их сделают быстро. Время теперь решает…
— Возможно… — сказал Максим, хотя сердце щемило от обиды. — А ты как поживаешь, Куинджи?
— В трудах… — дожевывая кусок солонины из супа, сказал сосед.
Куинджи был лет на семь старше Максима и еще до войны, внеся ценные усовершенствования в конструкцию тягача, получил назначение начальником группы. Среди товарищей ему дали почетное прозвище «Древний грек».
Его далекие предки действительно были древними греками, а сам он был из Сухуми. Получив назначение на завод, когда осваивали первый трактор, он — темпераментный южанин — поначалу чувствовал себя неуютно, но постепенно притерпелся к холодам и привязался душой к суровым, но добрым уральцам. К Максиму он питал особую симпатию. Максим перед войной работал в его группе, успешно выполнял все поручения и был неизменным напарником по рыбалке.
Когда Максим после ранения вернулся на завод, Куинджи был в командировке. Они увиделись лишь недавно. Куинджи был немного обижен, что Максим не дождался его, а пошел в группу Шахурина. Узнав о неудаче Максима, он проникся к нему сочувствием и сейчас подсел, чтоб восстановить старую дружбу.
Прожевав крепкими зубами солонину, он ласково подмигнул.
— Ты зря приуныл, Максим. Плюнь на эту коробку и переходи к нам, к башенникам. Опять будем работать вместе.
— Слышал, ты назначен заместителем начальника группы? — спросил Максим.
— Да, потому и зову тебя.
— Проектируете литую башню?
— Не проектируем, а кое-что доделываем. Она была создана еще в Северограде, но не успели пустить в производство.
— А как же со старой, сварной? Ведь ее заклинивают снаряды…
— Уже не заклинивают, на нее надели браслет.
— Какой браслет?
— Из легированной стали. Закаливаем и укрепляем на корпусе.
— И как? Обстреливали?
— Да. Даже из немецких танков. У них пушки с высокой начальной скоростью. Держит надежно.
— Ты предложил?
— Не только я… Об этом многие думали.
— Ты — голова, Куинджи, — усмехнулся Максим. — Недаром твой дядя был знаменитым художником.
— И совсем не дядя и даже не дед, — улыбнулся Куинджи.
— Брось скрывать. Об этом весь завод знает.