Страница 69 из 75
— А поезд? Ведь он тоже набирает скорость медленно, плавно.
— Верно. Так что же?
— Я предлагаю ввести вместо трех передних передач семь или восемь! Тогда удар смягчится и шестерни лететь не будут.
— А время? Наш танк и так ругают за неповоротливость, — вскинул голову Шахурин. — Пока танкист наберет нужную скорость, его расстреляют в упор.
— Нет, нет! Не согласен! — крикнул Максим. — Я сам был механиком-водителем в танке. Нужна лишь сноровка — и дело пойдет.
Распахнув дверь кабинета, вошел Колбин. Шахурин и Клейменов встали.
— Сидите, товарищи, сидите, — сказал он и сам сел у стола. — Ну, что нового у вас?
— Вот товарищ Клейменов осуждает наш метод. Считает, что мы занимаемся компиляцией.
— Очевидно, он предлагает что-то другое? — спросил Колбин, посматривая на Максима.
— Да, предлагаю, товарищ главный конструктор, и прошу меня выслушать, — с горячностью сказал Максим.
— Говорите, — кивнул Колбин.
— Я хочу начать с примера. Идет вниз по лестнице грузчик, несет на спине тяжелую связку кирпичей.
— Допустим…
— Идет хорошо, плавно и вдруг видит — нет двух ступенек. Он по инерции прыгает через этот провал и ломает себе позвоночник… Вот так получается и у нас с шестеренками. Они летят от перегрузки.
— Что же вы предлагаете? — спросил Колбин.
— Я предлагаю увеличить число передач до шести-семи. Нагрузка ослабнет. Проблема будет решена.
Колбин обладал способностью улавливать даже смутные проблески свежей мысли и был внимателен к молодым.
Он одобрительно посмотрел на Клейменова и перевел взгляд на Шахурина.
— Ваше мнение, Михаил Васильевич?
— Мысль смелая, но не скажу, чтоб она была новой.. Конечно, Максим Гаврилович, как молодой конструктор и новичок в танковом деле, не мог знать об этом. А подобная попытка предпринималась. Еще в тридцатом году был создан средний гусеничный танк Т-двенадцать. Так вот у него коробка скоростей имела восемь передач.
— И каковы были результаты? — спросил Колбин.
— Во время испытаний, когда танк уже набрал скорость, раздался металлический треск, танк вздрогнул и вдруг пошел назад. Попытки остановить его или переключить скорость ни к чему не привели. Пришлось заглушить мотор.
— Да, да, я припоминаю этот случай. Но забыл, что стало с этой коробкой?
— От нее отказались из-за сложности.
— То было больше десяти лет назад, — сказал Колбин. — Сейчас и материалы другие, и техника другая! Я вас прошу подумать над предложением товарища Клейменова.
— Хорошо, Иван Аркадьевич, подумаем.
— Желаю вам успехов, товарищи! — сказал Колбин и, обнадеживающе взглянув на Клейменова, вышел.
Прокурор района настаивал, чтоб следствие по делу Никиты Орехова было завершено в спешном порядке. Начальник двенадцатого отделения милиции Лихобабов, которому не раз звонил сам председатель райисполкома Кирпичников и просил вникнуть в дело, чувствовал себя между двух огней. Ему было известно, что с областным прокурором говорил Васин.
«Да, дела… — вздыхал он, сидя у себя в кабинете. — Этому не угодишь — плохо, тому — еще хуже. И тот, и другой могут в два счета спровадить меня на фронт… Надо ехать к Кирпичникову просить, чтобы сам договаривался с прокурором…»
Он достал из шкафа меховую безрукавку, натянул поверх нее шинель и пошел в исполком.
В приемной сидело всего человек пять. Небольшой, но широкий в плечах и мордастый Лихобабов производил грозное впечатление. Ожидавшие у двери посторонились, пропустив его в кабинет.
Кирпичников подписывал какие-то бумаги.
— А, Лихобабов! — увидел он вошедшего. — Садись. Я сейчас освобожусь… — Он минуты две подписывал бумаги, потом захлопнул кожаную папку и, отодвинув ее, взглянул на начальника отделения милиции.
— Ну, что, Лихобабов? Как дела?
— Давят на меня — спасу нет. Чуть не за горло берут… А следствие ни с места. Свидетели, которых указал Оптима, отказываются, говорят: «Мы ничего не видели».
— Ты же без предъявления обвинения не имеешь права держать под арестом.
— Не имею… А как же быть?
— Освободи под расписку о невыезде, пусть парень работает.
— А если сбежит?
— Куда он денется, на всех дорогах посты.
— Это верно. Теперь не убежишь… Так, думаете, выпустить под расписку?
У Кирпичникова уже был продуман план, как спасти Никиту, но он сделал вид, что ему нет дела до этого Орехова. И как бы между прочим сказал:
— Отпусти ты его к лешему, а со следствием, раз нет свидетелей, не торопись. Пошумят и забудут… Подумаешь дело — прощелыге морду побил…
— Ладно, сейчас приду и распоряжусь, — поднялся Лихобабов.
— А вообще-то как у тебя на участке?
— Пока спокойно.
— Ну, будь здоров! — сказал Кирпичников и, пожав руку Лихобабову, проводил его до двери…
Вернувшись за свой стол, он тут же позвонил начальнику сборного пункта Худоровскому:
— Виктор Осипович? Узнаешь? Да, я, здорово! Дело продвинулось, завтра его можешь забрать. Только смотри, чтобы у тебя не задержался. Что? Послезавтра отправка? Очень хорошо. Так я надеюсь… Ну, до встречи…
Вечером, когда вернулась Зинаида, Никита уже сходил в баню и, дожидаясь ее, читал газеты.
— Никитушка! — с радостным криком бросилась к нему Зинаида. — Отпустили? Совсем?
— Взяли расписку о невыезде. Шьют хулиганство.
— Что ты? Ведь Андрей Митрофанович обещался уладить.
Раздался звонок у двери.
— Кажется, он идет. Спроси сама.
Пышная, раскрасневшаяся у плиты Наталья Фирсовна сама открыла мужу, помогла раздеться. Тот поцеловал ее и, хлопнув по мягкому месту, заглянул в комнату к Никите.
— Ну, вернулся, буян? — сказал с усмешкой, но дружелюбно. — Пришлось мне лошадь пообещать за тебя одному начальничку.
— Чай, не свою, а казенную даешь? — сказала, заглянув в комнату, Екатерина Ефимовна. — Насовсем отпустили-то?
— Какое! — со вздохом присел на диван Андрей Митрофанович. — В тюрьму его хотят засадить за хулиганство. А это — пять лет!
— Ой, да что вы? — заплакала Зинаида. — Неужели ничего нельзя сделать? Ведь избил-то мерзавца, который отлынивает от фронта.
— Знаю. А что поделаешь? Тот при Васине…
— Васин там, на заводе, а в районе-то, чай, ты голова! — подступая к нему, сказала мать. — Какая же вы власть, если невинного человека защитить не можете?
— Есть только один выход — отправить Никиту на фронт.
— Батюшки! Да в уме ли ты, Андрюха? — запричитала Ефимовна. — Экое пережил Никита, и опять его под пули?
— Под пули не пошлют, у него же нога. А будет где-нибудь во втором эшелоне… А вернее всего его сактируют и отправят обратно.
— Значит, опять в тюрьму? — не унималась разволновавшаяся Ефимовна.
— Нет. Дело будет прекращено в тот же день, как узнают о его отправке на фронт. Такой закон.
— Кабы его призвали и оставили в тылу… али куда на другой завод перевели, — сказала Ефимовна.
— Чтобы его опять сцапали и в тюрьму?
— Уж лучше в тюрьму, чем под пули! — всплакнула Ефимовна.
— Нет, к черту! Вы мной не распоряжайтесь! — закричал Никита. — Сами садитесь в тюрьму, а я пойду на фронт!
Зинаида, заплакав, выскочила из комнаты, закрылась в ванной.
— Правильно решаешь, Никита! — похвалил Андрей Митрофанович. — Вон наши как начали колошматить немца. Может, скоро и войне конец.
— Ладно. Решено! — твердо сказал Никита. — Если вернусь живой, я этого проходимца руками задушу…
Выплакавшись, Зинаида вернулась в свою комнату. Родичи оставили ее наедине с Никитой.
— Что, Зинуша, боишься, что оставлю тебя в положении?
— Конечно страшно, Никита. И тебя жалко. Вдруг убьют…
— В самом аду был и уцелел, а теперь на передовую не пошлют…
Зинаида, закрывшись в ванной, не только выплакалась, но и обдумала случившееся. Ей казалось, что отправка Никиты на фронт для нее — спасение. «Пока он воюет, глядишь, родится ребенок… Скажу, что от переживаний преждевременные роды. Глядишь, и обойдется…»