Страница 54 из 60
Государь сидел, опершись слегка о шелковую стену, и смотрел перед собой. Лицо его было непроницаемо. Я не спускал с него глаз. Он сильно изменился, похудел, но не в этом было дело... Дело было в том, что вокруг голубых глаз кожа была коричневая и вся разрисованная белыми черточками морщин. И в это мгновение я почувствовал, что эта коричневая кожа с морщинками — маска, что это ненастоящее лицо государя и что настоящее, может быть, редко кто видел, может быть, иные никогда, ни разу не видели... Да, государь смотрел прямо перед собой непроницаемо. Всем своим видом он говорил: «Эта речь — лишняя».
В это время вошел генерал Рузский. Он поклонился государю и, не прерывая речи Гучкова, занял место между бароном Фредериксом и мною.
— Кроме нас,— продолжал Гучков,— заседает еще комитет рабочей партии, и мы находимся под его властью и его цензурой. Это движение начинает нас уже захлестывать, оно захватывает низы и солдат, которым обещает землю. Пожар может перекинуться на фронт. Нужен на народное воображение такой удар хлыстом, который сразу переменил бы все. Таким единственным выходом является передача верховной власти в другие руки — отречение вашего величества в пользу сына при регентстве Михаила и образование нового правительства. Только это может спасти монархический принцип, спасти династию.
Гучков кончил. Государь ответил. После взволнованных слов А. И. голос его звучал спокойно, просто и точно. Только акцент был немножко чужой, гвардейский:
— Я принял решение. Я думал в течение утра... И во имя блага, спокойствия и спасения России я был готов на отречение от престола в пользу своего сына, но теперь, еще раз обдумав свое положение, я пришел к заключению, что ввиду его болезненности мне следует отречься одновременно и за себя, и за него, так как разлучиться с ним не могу. Отрекаюсь в пользу брата Михаила. Надеюсь, вы поймете чувства отца...
К этому мы не были готовы.
— Да, но как это будет выглядеть,— как-то неуверенно проговорил Гучков,— с точки зрения...
— Я сказал,— твердо произнес государь.
Тысячи мыслей пронеслись в этот момент, обгоняя
одна другую. Каждый миг дорог. Спорить бессмысленно. Если здесь есть юридическая неправильность... Если государь не может отрекаться в пользу брата... Ну, и прекрасно! Пусть будет неправильность! Мы выиграем время! Династия все равно будет спасена. Некоторое время будет править Михаил, потом, когда все угомонится, выяснится, что он не может царствовать, и престол перейдет к Алексею Николаевичу.
Очевидно, Гучков думал о том же.
— Мы согласны,— сказал он и передал государю набросок акта об отречении.
Государь взял его и вышел.
Когда государь вышел, к нам подошел генерал Данилов.
— Не вызовет ли отречение в пользу Михаила Александровича впоследствии крупных осложнений ввиду того, что такой порядок не предусмотрен законом о престолонаследии?
Мне на ум в этот момент пришла прекрасная аргументация:
— Отречение в пользу Михаила не соответствует закону о престолонаследии, это верно. Но нельзя не видеть, что этот выход имеет при данных обстоятельствах серьезные удобства. Ибо если на престол взойдет малолетний Алексей, то придется решать очень трудный вопрос: останутся ли родители при нем или им придется разлучиться? В первом случае, то есть если родители останутся в России, отречение будет в глазах народа как бы фиктивным... В особенности это касается императрицы... Будут говорить, что она так же правит при сыне, как при муже. При том отношении, какое сейчас к ней, это привело бы к самым невозможным затруднениям. Если же разлучить малолетнего государя с родителями, то, не говоря о трудности этого дела, это может очень вредно отразиться на нем. На троне будет подрастать юноша, ненавидящий все окружающее, как тюремщиков, отнявших у него отца и мать...
Вошел государь. В руках у него был заранее приготовленный и отпечатанный текст. Он протянул его Гучкову. Мы склонились над актом. Я поднял голову и попросил государя:
— Ваше величество... Вы изволили сказать, что пришли к мысли об отречении в пользу великого князя сегодня днем. Было бы желательно, чтобы именно это время было обозначено здесь, а не нынешнее, поскольку именно тогда вы приняли решение...
Я не хотел, чтобы когда-нибудь кто-нибудь мог сказать, что манифест вырван. Я увидел, что государь меня прекрасно понял.
— Я напишу: «2 марта 15 часов»... Хорошо?
— Хорошо,— сказал Гучков.— Я нахожу, что этот акт, на который вы решились, должен сопровождаться еще одним актом, чтобы подчеркнуть преемственность власти... Актом о назначении председателя совета министров.
— Пожалуйста,— согласился государь.
Он присел и тут же, при нас, написал указ правительствующему сенату о назначении председателя совета министров.
— Кого бы вы хотели?— спросил он.
— Князя Львова.
— Ах, Львова? Хорошо — Львова...
— Ваше величество,— снова попросил я,— для придания этому акту законности время проставьте двумя часами раньше отречения...
— Хорошо.
Он написал и подписал.
Государь встал... Мы как-то в эту минуту были с ним вдвоем в глубине вагона, а остальные были там — ближе к выходу. В руках у меня был акт об отречении, подписанный почему-то карандашом, указ о назначении Львова. Государь посмотрел на меня и, может быть, прочел в моих глазах чувства, меня волновавшие, потому что взгляд его стал каким-то приглашающим высказаться... И у меня вырвалось:
— Ах, ваше величество... Если бы вы это сделали раньше, ну немножко раньше, может быть, всего этого...
Государь посмотрел на меня как-то просто и сказал еще проще:
— Вы думаете, обошлось бы?
Через несколько часов по путям, освещенным голубыми фонарями, мы шли к поезду.
Не помню, как и почему, когда мы приехали в Петроград, на вокзале какие-то люди, которых уже было много, что-то нам говорили и куда-то нас тащили... Из этой кутерьмы вышло такое решение, что Гучкова потянули на митинг в депо, а мне выпало на долю объявить о происшедшем войскам и народу. Какие-то люди суетились вокруг меня, торопили и говорили, что войска уже ждут, выстроены в вестибюле вокзала.
Сопровождаемый этой волнующей группой, я пошел с ними. Они привели меня во входной зал. Здесь действительно стоял полк или большой батальон, выстроившись на три стороны — «покоем». Четвертую сторону составляла толпа. Я вошел в это каре, и в ту же минуту раздалась команда. Роты взяли на караул.
— Русские люди... Обнажите головы, перекреститесь, помолитесь богу... Государь император ради спасения России снял с себя... свое царское служение...
Царь подписал отречение от престола в пользу брата своего Михаила Александровича...— Я увидел, как дрогнули штыки, как будто ветер дохнул колосьями. Прямо против меня молодой солдат плакал.— Наш император подал нам всем пример... нам всем, русским, как нужно... уметь забывать... себя для России. Сумеем ли мы так поступить? Сумеем ли мы все забыть для того, что у нас есть общее? А что у нас — общее? Это общее... Родина... Россия... Ее надо спасать... о ней думать... Идет война... Враг стоит на фронте... враг неумолимый, который раздавит нас, если не будем мы... все вместе... не будем едины... Как быть едиными? Один путь... всем собраться вокруг нового царя... всем оказать ему повиновение... Он поведет нас... Государю императору... Михаилу... второму... Ура!
И оно взмыло — горячее, искреннее, растроганное... Я очнулся оттого, что какой-то железнодорожный служащий теребил меня за рукав и что-то говорил. Наконец я понял, что уже много раз по телефону добивается Милюков.
Я услышал голос, который с трудом узнал, до такой степени он был хриплым и надорванным.
— Да, это я, Милюков... Не объявляйте манифеста... Произошли серьезные изменения...
— Но как же? Я уже объявил...
— Кому?
— Да всем, кто здесь есть... какому-то полку, народу... Я провозгласил императором Михаила...
— Этого не надо было делать... Настроение сильно ухудшилось с того времени, как вы уехали... Не делайте никаких шагов... могут быть большие несчастья... Бубликов послал к вам одного инженера... передайте ему документ... чтобы он не попал в их руки... И немедленно приезжайте на Миллионную, 12, в квартиру князя Путятина.