Страница 51 из 60
Мы молчали, а филиппика Суханова продолжалась.
— Положение перед массой, перед Европой обязывает наши партии. Неосторожность или бестактность одной стороны неизбежно вызовет реакцию другой. Вот почему выступления, подобные тучковской прокламации, должны немедленно пресекаться.
Гучков не выдержал, он вскочил, с его губ срывались какие-то слова, может быть, даже проклятья, ругань, он кричал, что не войдет в правительство, что все пропало, что будет такая анархия, какая и во сне присниться не может. И все этот проклятый приказ...
Милюков, испугавшись, что здание, которое было построено с таким трудом, вот-вот рухнет, пытался остановить Гучкова, но тот, выкрикнув еще какие-то резкие слова, ушел, хлопнув дверью.
В это время Керенский, лежавший пластом, вскочил как на пружинах...
— Я желал бы поговорить с вами...— Это он сказал тем троим: Суханову, Соколову и Стеклову. Резко, тем безапелляционно-шекспировским тоном, который он усвоил в последние дни.— Только наедине... Идите за мною...
Они пошли... На пороге он обернулся:
— Пусть никто не входит в эту комнату.
Никто и не собирался. У него был такой вид, точно он будет пытать их в «этой комнате».
— Эта истерика Гучкова совершенно излишня,— сказал Милюков.— Слишком он прямолинеен. Кстати, мне говорили, и в армии он не так уж популярен, а солдаты его просто ненавидят...
Дверь драматически распахнулась. Керенский, бледный, с горящими глазами:
— Представители исполнительного комитета согласны на уступки: приказ № 1 будет распространяться только на Петроградский гарнизон.
Такого мы не ожидали!
Керенский свалился в свое кресло, а Суханов снова сел рядом с Милюковым.
СУХАНОВ. Я попросил Милюкова показать нам список правительства. Он подвинул ко мне листок, лежавший перед ним, и стал комментировать. Премьер — Львов. Я поднял удивленные глаза на Милюкова.
— Мы же знаем, что вы не согласитесь на Родзянко,— шепотом сказал Милюков.
Я не стал его разубеждать.
— Гучков — военный министр.
— Входит ли Гучков в правительство с какими-то особыми полномочиями?— вдруг заволновался Керенский.
— Ни в коем случае,— живо откликнулся Милюков,— политическую ответственность за его деятельность несет Временное правительство.
Персональный вопрос был ликвидирован.
— Что касается Чхеидзе и Керенского,— сказал я,— то Совет принял решение в состав правительства им не входить.
Милюков оторопел, задумался и... не стал настаивать. Как потом выяснилось, он решил добиться своего другим путем.
— Готова ли декларация Совета?— спросил он у нас.
Соколов передал ему бумагу, которую начал составлять я, а продолжил он. Милюков углубился в чтение.
В комнате, где мы заседали, уже почти никого не было из прежних участников и зрителей совещания. Огни были потушены, в окна глядело утро, и видны были сугробы снега, покрытые инеем деревья в пустынном Таврическом саду. За столом, у последней зажженной лампы, сидели Милюков и Соколов. Все было в порядке, дело двигалось вперед. И картина, бывшая перед моими глазами, не только свидетельствовала об этом, не только была достопримечательна, но даже умилительна.
Милюков сидел и писал: он дописывал декларацию Совета рабочих и солдатских депутатов — в редакции, которую начал я. К написанному мною второму абзацу этого документа Милюков приписал третий и последний абзацы и подклеил свою рукопись к моей.
— В этой редакции будет лучше, яснее и короче,— пояснил он.
Александр Иванович Гучков, 55 лет, крупный капиталист, лидер партии октябристов, председатель III Думы, через день станет военным и морским министром Временного правительства, через полтора месяца уйдет в отставку, в августе 1917 года — один из организаторов корниловского мятежа. После Октября — активный деятель белой эмиграции.
ГУЧКОВ. Не успел я отъехать от Таврического, как мой автомобиль обстреляли. Мы повернули обратно. Сидевший рядом со мной офицер Вяземский как-то странно осел и повалился набок. Он был убит прямым попаданием. Мы осторожно вынули его из машины. Я отдал необходимые приказания и, едва сдерживая себя, направился в думский комитет.
— Только что обстреляли мою машину,— сказал я им.— Убили моего офицера Вяземского. Он сидел рядом со мной. Убили наповал. Меня спас случай.
Они все молчали — Родзянко, Милюков, Шульгин, Львов.
— Надо действовать,— продолжал я.— Нужно что-то большое, удар хлыстом, чтобы произвести впечатление. В этом хаосе прежде всего надо думать о том, как спасти монархию. Без монархии России не жить... Но мы теряем время. Еще день, другой, и этот сброд, с которым вы целуетесь, начнет сам искать выхода... и расправится с монархией. Они низложат государя. Будет именно так, если мы выпустим инициативу из своих рук.
— Я хотел поехать за отречением,— сказал Родзянко,— но меня не пустили...
— Я это знаю,— кивнул я ему.— Поэтому действовать надо иначе. Действовать надо тайно и быстро, никого не спрашивая и ни с кем не советуясь... Надо поставить их перед свершившимся фактом... Надо дать России нового государя, пока они не опомнились... И под новым знаменем собрать все, что можно... для отпора. Я предлагаю немедленно ехать к государю и привезти отречение в пользу наследника. Если вы согласны и если вы меня уполномочиваете...
— Мы согласны,— решительно сказал Милюков.
— Но мне бы хотелось, чтобы поехал кто-нибудь еще...
Они переглянулись.
— Я поеду с вами,— сказал Шульгин.
Мы пожали руки оставшимся и вышли.
В автомобиле на сукне заднего сиденья темные пятна были еще влажными. По мрачной Шпалерной, где нас пытались остановить какие-то заставы и посты, мы рванулись на вокзал.
Здесь было пусто. Революционный народ еще спал. Мы прошли к начальнику вокзала. Я сказал ему:
— Я — Гучков... Нам совершенно необходимо по важнейшему государственному делу немедленно выехать в Псков. Прикажите подать поезд!
Испуганный начальник заявил:
— Есть паровоз... под парами... и салон со спальнями.
— Годится.
Мы вышли на перрон, сели в вагон. В окна замелькал серый день. Мы наконец-то вырвались.
ЗАЛЕЖСКИЙ. Первые сутки после тюрьмы вспоминаются как сплошное коловращение встреч, объятий, собраний, митингов, манифестаций... Состояние восторженное и умиленное... Как-то и верится и не верится в то, что произошло... Но это на улице... Попадаю в Таврический... и тут уже иное. Собственно, еще не знаю, в чем дело, но как-то настораживаюсь... Встречаю товарищей — у них то же самое... Несмотря на обильную жратву и молоко, привозимое бидонами прямо в зал заседаний Совета, ничто не может успокоить в нас этого внутреннего чувства....
Узнав, что я «пекист» 1915 года, выпущенный из тюрьмы, товарищи сообщают мне явку ПК, куда я немедленно и направляюсь... Опять встречи, объятия... Но у большинства тоже мнение: все происходящее перед нами — не совсем то, что требуется пролетариату.
Поздно вечером — первое открытое собрание ПК... Открытое... Но то ли старая привычка конспираторов — «береженого бог бережет», то ли случайное совпадение, собираемся в двух маленьких комнатках на чердаке биржи труда (Кронверкский проспект). Настроение портится еще больше, когда сообщают, что исполком Совета принял формулу «мудрого Улисса» — Чхеидзе о поддержке «постольку поскольку» Временного правительства. После бурных прений решаем: к свержению Временного правительства, а значит, и к борьбе с Советом не призывать, но вложить в формулу «постольку поскольку» иное новое содержание...
Прибежавший из Таврического товарищ приносит весть — думцы ведут какие-то переговоры с членами Династии Романовых... Это как взрыв бомбы... Кирилл Орлов — тоже только вчера из тюрьмы,— в арестантской рубахе, ударяя себя в грудь, кричит: «Измена!
Нас надули! Нас околпачили!» Решаем: предупредить думцев, что любые комбинации с династией будут восприняты как покушение на завоевание революции и вызовут гражданскую войну. Принимаем официальную резолюцию: «Вести самую беспощадную борьбу против всяких попыток Временного правительства восстановить в какой бы то ни было форме монархический образ правления», лозунги: «Долой династию!», «Да здравствует республика!» — и тут же расходимся по районам и заводам.