Страница 40 из 60
В ответ понеслись крики: «Долой Родзянко! Долой войну!» Родзянко что-то стал говорить, но его заглушил оркестр: заиграли ненавистную «Марсельезу», и я стал пробираться дальше.
Еще одним бедствием нашим стали аресты. Дума обратилась в громадный участок. С той только разницей, что раньше в участок таскали городовые, а теперь к нам тащут городовых. На каждом шагу попадаются «винтовочные», которые кого-то ведут. Большинство городовых прибежали сами, спасаясь, прослышав, что «Дума не проливает крови». Жалкие эти городовые, сил нет на них смотреть. В штатском, переодетые, испуганные, приниженные, похожие на мелких лавочников, которых обидели, стоят громадной очередью, которая из дверей выходит во внутренний двор Думы и там закручивается... Пришли отдать себя в руки власти, ждут очереди быть арестованными. Как все это ужасно!
Выбившись из сил, я опустился в кресло в кабинете Родзянко против большого зеркала... В нем мне была видна не только эта комната, набитая толкающимися и шныряющими во все стороны разными людьми, но видна была и соседняя, «кабинет Волконского», где творилось такое же столпотворение. В зеркале все это отражалось туманно и несколько картинно...
Вдруг я почувствовал, что из «кабинета Волконского» побежало особенное волнение, причину которого мне сейчас же шепнули:
— Протопопов арестован!
И в то же мгновение я увидел в зеркале, как бурно распахнулась дверь в «кабинете Волконского» и ворвался Керенский. Он был бледен, глаза горели, рука поднята... Этой протянутой рукой он как бы резал толпу... Все его узнали и расступились на обе стороны, просто испугавшись его вида. И тогда в зеркале я увидел за Керенским солдат с винтовками, а между штыками — тщедушную фигурку с совершенно затурканным, страшно съежившимся лицом... Я с трудом узнал Протопопова.
— Не сметь прикасаться к этому человеку!
Это кричал Керенский, стремительно приближаясь, бледный, с невероятными глазами, одной поднятой рукой разрезая толпу, а другой, трагически опущенной, указывая на «этого человека».
— Не сметь прикасаться к этому человеку.
Все замерли. Казалось, он его ведет на казнь, на что-то ужасное. И толпа расступилась... Керенский пробежал мимо, как горящий факел революционного правосудия, а за ним влекли тщедушную фигурку в помятом пальто, окруженную штыками... Мрачное зрелище.
Прорезав кабинет Родзянко, Керенский с этими же словами ворвался в Екатерининский зал, битком набитый солдатами, будущими большевиками и другим подобным сбродом...
Здесь начиналась реальная опасность для Протопопова. Здесь могли наброситься на эту тщедушную фигурку, вырвать ее у часовых, убить, растерзать,— настроение было накалено против Протопопова до последней степени.
Но этого не случилось. Пораженная этим странным зрелищем — бледным Керенским, влекущим свою жертву,— толпа раздалась перед ним...
— Не сметь прикасаться... к этому человеку! Только через мой труп!
И пропустили. Я прошел за ними. Керенский прорезал толпу в Екатерининском зале и в прилегающих помещениях и довел до павильона министров... теперь уже арестованных министров. А когда дверь павильона захлопнулась — дверь охраняли самые надежные часовые,— комедия, требовавшая сильного напряжения нервов, кончилась, Керенский бухнулся в кресло и пригласил «этого человека»:
— Садитесь, Александр Дмитриевич.
Протопопов пришел сам. Он знал, что ему угрожает, но он не выдержал «пытки страхом». Он предпочел скрыванию, беганию по разным квартирам отдаться под покровительство Государственной думы. Он вошел в Таврический дворец и сказал первому попавшемуся студенту: «Я Протопопов, арестуйте меня».
Я вернулся к себе, в кабинет Родзянко. Но что же это такое? И тут — «они»? Да, кабинет занят Советом с согласия председателя Государственной думы Родзянко. Помилуйте, а где же «мы»?
— Пожалуйста, Василий Витальевич. Комитет Государственной думы перешел в другое помещение...
Вот оно — «другое помещение». Две крохотные комнатки в конце коридора, против библиотеки... Вот откуда будут управлять отныне Россией...
Но здесь я нашел всех своих. Они сидели за столом, покрытым зеленым бархатом... Сидели подавленные, злые. Я сел рядом, молчать не мог, меня душила ненависть.
— Если бы среди нас нашелся человек калибра Петра I или Николая I, он бы спас всех нас. Бунт можно раздавить, ибо весь этот «революционный народ» думает только об одном — как бы не идти на фронт. Сражаться они бы не стали, вмиг разбежались бы. Мы бы сказали им, что Петроградский гарнизон распускается по домам... Надо было бы мерами исключительной жестокости привести солдат к повиновению, выбросить весь сброд из Таврического, восстановить обычный порядок жизни и поставить правительство не «доверием страны облеченного», а опирающееся на войска...
— Вот и попробовали бы,— иронически бросил Милюков.
— Это была бы безумная авантюра,— заметил Шингарев.
— Не скажите,— разозлился я.— Николай I повесил пять декабристов, но если Николай II расстрелял бы пятьдесят тысяч февралистов, то это было бы задешево купленное спасение России!
— Бросьте, Василий Витальевич,— остановил меня Милюков.— Сейчас для этого вы ни полков, ни полковников не найдете...
Открылась дверь, вошел Керенский, за ним двое солдат с винтовками. Между винтовками какой-то человек с пакетами. Трагически-повелительно Керенский взял пакет из рук человека:
— Можете идти.
Солдаты повернулись по-военному, а чиновник просто. Вышли.
Тогда Керенский уронил нам, бросив пакет на стол:
— Наши секретные дипломатические документы. Спрячьте.
И исчез так же драматически.
— Господи, что же мы будем с ними делать? — сказал Шидловский.— У нас даже шкафа нет...
— Что за безобразие! — сказал Милюков.— Откуда он их таскает?!
Я видел, что так не может продолжаться: надо правительство. Надо как можно скорее правительство...
— Куда же деть эти документы? Это ведь самые важные документы, какие есть... Откуда Керенский их добыл?
— Этот человек был из министерства иностранных дел. Очевидно, видя, что делается, он бросился к Керенскому...
— Что за чепуха! Так же нельзя! Ну спасли эти договора, но все остальное могут растащить... Мало ли по всем министерствам государственно важных документов... Неужели все их сюда свалить?
— И куда? Нет не только шкафа, но даже ящика нет в столе...
Но кто-то нашелся.
— Знаете что — бросим их под стол... Под скатертью ведь совершенно не видно. Никому в голову не придет искать их там. Смотрите...
И пакет отправился под стол. Зеленая бархатная скатерть опустилась до самого пола. Великолепно. Как раз самое подходящее место для хранения важнейших актов державы Российской...
Полно... Есть ли еще эта держава? Государство это или сплошной, огромный, колоссальный сумасшедший дом?
Вернулся Родзянко. Он был возбужденный, более того — разъяренный... Опустился в кресло...
— Ну что, как?
— Как? Ну и мерзавцы же эти...
Он вдруг оглянулся...
— Говорите, их нет...
«Они» — это был Чхеидзе и еще кто-то, словом — левые...
— Какая сволочь! Ну, все было очень хорошо... Я им сказал патриотическую речь — как-то я стал вдруг в ударе... Кричат «ура». Вижу — настроение самое лучшее. Но только я кончил, кто-то из них начинает...
— Из кого?
— Да из этих... От исполкома, что ли,— ну, словом, от этих мерзавцев... Повадился, подлец, за мной на все митинги ходить...
— И что же?
— Вот именно, что же... «Вот председатель Государственной думы все требует от вас, чтобы вы, товарищи, русскую землю спасали... Так ведь, товарищи, что понятно... У господина Родзянко есть что спасать... немалый кусочек у него этой самой русской земли в Екатеринославской губернии, да какой земли... А может быть, и еще в какой-нибудь есть... Например, в Новгородской... Там, говорят, едешь лесом, что ни спросишь: «Чей лес?», отвечают: «Родзянковский...» Так вот родзянкам и другим помещикам Государственной думы есть что спасать... Эти свои владения, княжеские, графские, баронские... они называют русской землей. Ее и предлагают вам спасать, товарищи... А вот вы спросите председателя Государственной думы, будет ли он так заботиться о спасении русской земли, если эта русская земля... из помещичьей... станет вашей, товарищи?» Понимаете, вот скотина!