Страница 35 из 60
Слезы навернулись у меня на глаза, и я поспешил удалиться. Я вышел из вагона, как сейчас помню, с мучительной болью за своего дорогого государя, со жгучим стыдом за изменившие ему и родине хотя и запасные, но все же гвардейские части. Я хотел верить и успокаивал себя, что присланные настоящие воинские части сумеют восстановить порядок и образумят свихнувшихся тыловиков...
Раздался удар колокола, вагоны лязгнули и медленно поплыли перед мной. Государь стоял у окна. Я приветствовал его, он ласково кивнул в ответ. Была глубокая ночь. Как только поезд отошел, моему взору открылась картина погрузки георгиевского батальона. Их эшелон стоял на соседних путях. Погрузка происходила быстро, отменно. Вид этих бравых молодцов, уже нюхавших порох, радовал мое сердце. Все у них получалось складно и ловко. Помню, я еще подумал тогда: покажут они господам революционерам где раки зимуют.
ШУЛЬГИН. Позднее я прочел у одного из журналистов, что «Таврический дворец напоминал в эти дни зал третьего класса провинциальной узловой станции во время посадки войск». Сказано точно... Пахло кожей, солдатским сукном, хлебом. Всюду вдоль стен спали вповалку солдаты. А по коридорам, лестницам сновали тысячи других солдат, матросов, штатских, вооруженных винтовками студентов. Появились и офицеры. Кажется, этой ночью Дума как бы вооружилась. В сенях стояли пулеметы. Какие-то военные части ночевали у нас в Большом Екатерининском зале.
В полутемноте ряд совершенно посеревших колонн с ужасом рассматривает, что происходит. Они, видевшие Екатерину, видевшие эпоху Столыпина, видевшие наши попытки спасти положение, видят теперь Его Величество Народ во всей его красе. Блестящие паркеты покрылись толстым слоем грязи. Колонны обшарпаны и побиты, стены засалены, меблировка испорчена — в манеж превращен знаменитый Екатерининский зал. Все, что можно испакостить, испакощено, и это — символ. Я ясно понял, что революция сделает с Россией: все залепит грязью, а поверх грязи положит валяющуюся солдатню...
Выбившись из сил, мы дремали в креслах в полукруглой комнате, примыкающей к кабинету Родзянко, — в «кабинете Волконского». Рядом со мной на кушетке поместился Некрасов. Укладываясь, он сказал мне:
— Вы знаете, в городе еще идут бои... Кто-то держится в Адмиралтействе. Там, кажется, Хабалов...
Я откинулся на спинку кресла. Тысячи мыслей роились в моей голове.
Где выход? Где выход? Пока решится вопрос с государем... Да, вот это главное, это самое важное... Я отчетливо понимал и тогда, как и теперь, как и всегда, сколько я себя помню, что без монархии не быть России. Но кто станет за государя сейчас? У него — никого... Распутин всех съел, всех друзей, все чувства... нет больше верноподданных... есть скверноподданные и открытые мятежники... последние пойдут против него — первые спрячутся... Он один... он — с тенью Распутина... Проклятый мужик! Говорил Пуришкевичу: не убивайте. Вот он теперь мертвый — хуже живого... Если бы он был жив, теперь бы его убили... хоть какая-нибудь отдушина. А то — кого убивать? Кого? Ведь этому проклятому сброду надо убивать, он будет убивать — кого же?
Внезапно дверь отворилась и вошел Родзянко. Все вскочили.
— Ну что? Как?
— Все прахом. Князь говорил со ставкой. По всем пунктам отказ. Город во власти толпы.
Словно какой-то кошмар опустился над нами. Первым, кажется, опомнился я:
— Нужен центр! Немедленно! Не то все разбредется... будет небывалая анархия.
И словно в подтверждение моих слов за дверью послышался какой-то грозный рокот. Мы выбежали в коридор. То, что мы увидели, было ужасно. Какой-то студент с винтовкой, сопровождаемый группкой серорыжей солдатни, вел председателя Государственного совета Щегловитова. Эта группа, в центре которой тащился высокий седой Щегловитов, пробивалась сквозь месиво людей, и ей уступали дорогу, ибо понимали, что схватили кого-то важного.
Родзянко ринулся вперед.
— Вы с ума сошли! — закричал он.— Иван Григорьевич, — обратился он к Щегловитову,— пожалуйте ко мне в кабинет.
Студент, видимо, заколебался, то толпа зарычала что-то угрожающее, вперед высунулись штыки. В этот момент с другой стороны толпу разрезал Керенский. Медленно подчеркивая шипящие звуки и тщательно выговаривая каждое слово, он произнес:
— Щегловитов — пленник народа! С ним будет поступлено по закону! — И, повернувшись к бывшему «сановнику», объявил: — Иван Григорьевич Щегловитов! От имени народа объявляю вас арестованным! Ваша жизнь в безопасности! Знайте, Государственная дума не проливает крови.
Керенский и Родзянко несколько минут молча красноречиво смотрели друг на друга, но вот Родзянко не выдержал, опустил голову и молча отошел.
— Отведите арестованного в министерский павильон,— приказал Керенский.
Какое великодушие! Он «прекрасен»! В этом эпизоде сказался весь Керенский: актер до мозга костей. Он буквально танцевал на революционной трясине, он вырастал с каждой минутой.
Революционное человеческое болото, залившее нас, все же имело какие-то кочки... Эти «кочки-опоры», на которых нельзя было стоять, но по которым можно было перебегать, были те революционные связи, которые Керенский имел: это были люди, отчасти связанные в какую-то организацию, отчасти не связанные, но признававшие его авторитет. Вот почему на первых порах революции (помимо его личных качеств как первоклассного актера) Керенский сыграл такую роль... Были люди, которые его слушались. Но тут требуется некоторое уточнение: я хочу сказать, были вооруженные люди, которые его слушались. Ибо в революционное время люди — только те, кто держит в руках винтовку. Остальные — это мразь, пыль, по которой ступают эти «винтовочные».
У Керенского были какие-то зацепки. Они не годились ни для чего крупного. Но они давали какую-то иллюзию власти. Этого для актерской, легко воспламеняющейся и самой себе импонирующей натуры Керенского было достаточно... Какие-то группы вооруженных людей пробивались к нему сквозь человеческое месиво, залившее Думу, искали его, спрашивали: что делать, как делать, как «защищать свободу», кого схватить? Керенский вдруг почувствовал себя «тем, кто приказывает». Вся внешность его изменилась... Тон стал отрывист и повелителен... «Движенья быстры»...
Щегловитова повели в министерский павильон. Мы вернулись в кабинет. Случившееся окончательно добило Родзянко. Всей своей тяжестью он рухнул в кресло и закрыл лицо руками. Наступил роковой момент.
— Временному комитету необходимо безотлагательно взять власть в свои руки,— первым произнес Милюков то, о чем мы думали,— иначе грозит полная анархия... власть возьмут эти,— он кивнул на дверь, — Совет депутатов...
— Я не желаю бунтовать,— вскипел Родзянко,— я не бунтовщик... самочинности не допущу!
— Михаил Владимирович,— не отпускал Милюков,— никакой власти нет. Вы же сами видели — все разбежались. Пора решаться!
Милюкова поддержали остальные. Не желая слушать этот хор, наседавший на него, Родзянко попросил пятнадцать минут на размышление и прошел в кабинет. Некоторое время мы молча слушали, как он тяжело вышагивает за дверью. Наконец я решился и вошел к нему. Он словно ждал и, не дав мне и рта раскрыть, начал:
— Я не желаю бунтовать! Я не бунтовщик! Никакой революции я не делал и не хочу делать! Если она сделалась, то именно потому, что нас не слушались... Но я не революционер. Против верховной власти я не пойду. Не хочу идти... Но с другой стороны — ведь правительства нет. Ко мне рвутся со всех сторон... Все телефоны обрывают. Спрашивают, что делать. Как же быть? Отойти в сторону? Умыть руки? Оставить Россию без правительства? Ведь это же Россия, наконец! Есть же у нас долг перед Родиной? Как же быть?
Я ответил совершенно неожиданно для самого себя, совершенно решительно:
— Берите, Михаил Владимирович. Никакого в этом нет бунта. Берите как верноподданный. Берите, потому что держава Российская не может быть без власти... И если министры сбежали, то должен же кто-то их заменить... Ведь сбежали? Да или нет?