Страница 5 из 17
С возникновения масонства в 1717 г. оно привлекало к себе внимание своей нарочитой таинственностью и странной обрядовостью, что делало его благодатным сюжетом для любых домыслов и вымыслов. Нас здесь интересует масонство таким, каким оно было в XVIII в., поэтому мы не касаемся дальнейших его судеб, порою довольно сложных. Применительно к XVIII в. масонство, скорее всего, следует рассматривать как своеобразный субпродукт, выделившийся в процессе разложения христианства, феодальной идеологии в целом. Это довольно туманное образование, сложившееся в том слое культуры, где имеет место так называемая символическая деятельность. В масонстве встречаются друг с другом различные "символические формы", в той или иной степени оторвавшиеся от своих исторических корней; прошлое, иногда очень далекое прошлое встречается таким образом с настоящим.
Уточним, о чем идет речь. Из прошлого масонство взяло, во-первых, элементы духовной (рыцарского кодекса) и, во-вторых, элементы герметической традиции. В нем при возникновении нашли место последние отголоски традиций духовно-рыцарских орденов, их ритуалов, их фразеологии. В XVIII в. еще были живы многие традиции средневековья (даже духовно-рыцарские ордена еще не стали целиком достоянием истории: существовал Мальтийский орден, преемник госпитальеров); лишь последующая эпоха – эпоха Романтизма – смогла взглянуть на средневековье отстранение (и опоэтизировать его). Вместе с тем в XVIII в. уже подготавливалась, и не без некоторого влияния масонства, романтическая легенда о рыцарстве. Хотя просветители, как известно, относились к средневековью в целом резко негативно, часто иронично, для рыцарей даже они иногда делали исключения: так, Вольтер опоэтизировал их в "Танкреде". "Нельзя не признать, – писал по поводу постановки этой пьесы (в 1760 г.) Гримм, – что на сцене нравы рыцарства обладают неотразимым очарованием". Но если идеализированные доблести духовно-рыцарских братств послужили образцом для "малого масонства", особенно старших его степеней – Шотландцев и Рыцарей Востока, то для "высокого масонства", помимо того, считалась обязательной (по крайней мере, в XVIII в.) причастность к "тайным наукам". "Высокое масонство" – это высшие степени его: розенкрейцеры, посвященные и др. (Розенкрейцерство, возникшее раньше масонства, стало его составным элементом).
Розенкрейцеры по традиции занимались алхимией, посвященные – каббалой. Вообще же вся масонская ритуалистика отмечена влиянием мистических понятий "тайных наук": к примеру, обряд посвящения сближался по аналогии с процессом "трансмутации" металлов и описывался в тех же самых терминах. Заметим также, что масонство переняло у герметиков их одержимость в поисках некоего "утраченного Слова", некоего "забытого секрета" – поисках, которые в конечном счёте приводили их куда-то на "загадочный Восток".
Но с духом далекой старины в масонстве перемежаются веяния новых, буржуазных времен. Ложи формально открыты для всех сословий, среди принятых "братьев" устанавливается подчеркнутое условное равенство. Религиозные убеждения почти не принимаются во внимание – это результат упадка официальной религии, распространения деизма и, с другой стороны, различных мистических вероучений. В Англии, где масонство зародилось, оно было в наибольшей степени проникнуто буржуазным духом. Уже то, что основатели облюбовали в качестве, так сказать, кокона традиционное общество каменщиков-строителей храмов, свидетельствовало об их псевдодемократических наклонностях. На континенте масонство утратило эту окраску, стало более чинным, более пышным, театральным. Европейская аристократия, вставшая во главе масонства, нашла слишком скромным его происхождение от каменщиков и придумала для него более пышную генеалогию, восходящую не к строителям храма, но и к храмовникам (тамплиерам), либо к госпитальерам-мальтийцам. Но и на континенте, как об этом свидетельствуют источники, большинство масонов составила именно буржуазия, находившая в ложах отдушину от социального регламентирования и нередко пытавшаяся дать им угодное ей направление.
Странный и пестрый вышел маскарад! Передники, перчатки и шляпы каменотесов, мастерки и наугольники – и вместе с ними обнаженные шпаги, окровавленные рубашки, гробы, черепа, черные книги. Ритмичный стук молотков, трогательное пение, экзотические ритуалы, "страшные" слова клятв… Во всем этом было немало театральничанья – даже по понятиям XVIII в., даже на взгляд самих масонов. Жозеф де Местр, достигший в предреволюционные годы высоких степеней масонства, иронически писал о масонских "тайнах", за которыми ничего нет, образах, которые ничего не представляют. "Надо ли, – вопрошал он, – выстраиваться в два ряда, давать торжественную клятву не разглашать секреты, которых в действительности не существует, касаться правой рукой левого плеча и затем правого, чтобы потом сесть обедать? Нельзя ли предаваться сумасбродствам и обильным возлияниям без того, чтобы толковать о Хираме (древний царь Тира, библейский персонаж.), о Храме, о Соломоне и о Пылающей Звезде!"
За избыточной символикой, за ритуальными и организационными ухищрениями масонства ощущались явные пустоты. Символика была чересчур уж широка и неопределенна. Она работала лишь постольку, поскольку данные "мехи" наполняла живая вода идей и страстей века. Хотя, конечно, и сами "мехи" в таком случае кое-что значили.
Настроения, господствовавшие в ложах, подчас были прямо противоположными. Некоторые из лож становились рассадниками просвещения, другие, и таких было гораздо больше, тяготели к оккультизму; одни держались герметизма, другие, напротив, обращались к политической деятельности. Можно сказать, что в целом масонство до 1789 г. оставалось лояльным по отношению к властям предержащим. Несмотря на это, правители относились к нему по-разному. Одни короли и императоры покровительствовали масонам и даже сами вступали в их ряды, другие монархи подозрительно косились на них и подвергали их преследованиям. С самого начала был решительно настроен против масонов папский престол, квалифицировавший их не иначе, как "дьявольскую секту", что, однако, не мешало, до поры до времени, участию в ложах многочисленных католических иереев, иногда самого высокого ранга. В рамках масонства находил себе место философский деизм, действительно в ту пору враждебный церкви, но весьма часто масонские идеи представляли утонченную форму апологии христианства вообще и католицизма в частности. Вместе с тем масонство приоткрывало двери в сторону иных, нехристианских религий, в сторону восточных разновидностей спиритуализма. Масонский антиклерикализм в XVIII в. зачастую принимал причудливые формы: так, ложи будоражила ребяческая идея "мести за тамплиеров" (в XIV в. церковь официально осудила тамплиеров за то, что, общаясь с "неверными", они будто бы сами впали в ересь).
Участие в ложах высокопоставленных аристократов и коронованных особ делало масонство влиятельной силой как в тех странах, где оно поощрялось, так и в тех, где подвергалось гонениям. Это обстоятельство привело к масонам многочисленных шарлатанов и карьеристов. Разумеется, Калиостро стоит первым среди них. На процессе 1790–1791 гг. в Риме инквизиторы пытались даже представить его чуть ли не главным инициатором масонских "происков" против церкви и освященного ею порядка. Это явное преувеличение, если считать, что "происки" вообще имели место. Но факт, что Калиостро был одним из самых видных масонов и даже выступил со своей собственной версией масонства (внутри которого сосуществуют различные толки, или "ритуалы") – "египетским ритуалом".
Калиостро чувствовал себя, как рыба в воде, разглагольствуя о "предвечном строителе мира", о трудах праведных, о всеобщем единении, братской любви. Изливая на слушателей елей "истинной мудрости", он, однако, давал понять, что ему ведомо нечто сверх того, что он дал, что он приобщен к особым масонским секретам; один из гроссмейстеров Мальтийского ордена (к тому времени давно умерший) якобы поведал ему, и только ему, какие-то особые тайны крестоносцев, которые, дескать, не только распространяли на Востоке свет христианской веры, но и сами там кое-чему подучились. Калиостро говорил, что он, посланец таинственных и добрых сил, всегда готов прийти на помощь ближнему своему не только словом, но и делом: ибо что такое его магические труды, как не практическое воплощение масонских заповедей о братской любви и взаимопомощи? Говоря современным языком, Калиостро "создавал образ". Актер, чутко улавливающий реакцию зрителей, он становится в позу "друга человечества", сентиментального и прекраснодушного филантропа, чьи дневные труды и ночные бдения не имеют иной цели, кроме общего блага (ведь он никогда ни у кого не берет денег – королевски щедрые подарки не в счет, нередко сам одаряет бедных: это ли не доказательство его велико- и прекраснодушия?). Таким он обычно изображен на современных ему портретах: "очи горе", выражение лица, в духе времени, сразу и сентиментальное, и возвышенное.