Страница 2 из 17
Исторических документов, относящихся к Калиостро, сохранилось несчетное множество. Однако очень значительная их часть недостоверна. "Пробиться" к подлинному Калиостро нелегко, но в конце концов далеко не во всех случаях в этом есть необходимость: исторический интерес представляет не столько личность графа Калиостро, сколько условия, его породившие.
Декабрьским днем 1777 г. дорожная карета с лакеями на запятках остановилась возле дома № 4 на Уэркоум-стрит в Лондоне. В этот пустующий особняк, принадлежавший некоей миссис Джулиэтт, въехал новый постоялец: граф Александр Калиостро с супругой, итальянский полковник на испанской службе, согласно имевшимся у него документам. Камердинер и лакеи графа вносили в дом многочисленные сундуки, какие-то особенные, странной формы баулы.
Все последующие передвижения Калиостро зафиксированы с большой точностью. а вот откуда он явился в тот декабрьский день, так и осталось не выясненным. Сведения о предшествовавших его похождениях случайны и разрозненны, и ни одно из них не может считаться абсолютно достоверным.
Граф был мужчина средних лет, невысокого роста, но широкий в плечах, смуглолицый, по многим показаниям – краснолицый. Говорил на трех или четырех языках, притом на всех, без исключения, с иностранным акцентом. Держался важно, таинственно-значительно, напыщенно. Щеголял перстнями и табакерками, украшенными редкой величины бриллиантами и иными драгоценными камнями.
В скором времени густой дым, валивший из трубы дома № 4, приобрел в глазах соседей особенное значение. Стало известно, что заезжий иностранец – высокоученый алхимик, владеющий секретом превращать неблагородные металлы в золото и серебро, увеличивать в объеме бриллианты, проделывать и некоторые другие, столь же чудесные, сколь и чрезвычайно полезные вещи. Во внутренних помещениях дома граф оборудовал себе лабораторию, где за плотно завешанными окнами пылала большая алхимическая печь, а вокруг все было уставлено колбами, пробирками, перегонными кубами вперемешку с каббалистическими книгами, черепами, сферами, пентаграммами и прочими аксессуарами "высокой магии". Щеголяя бриллиантами на перстнях, граф обычно давал понять, что они собственного изготовления, а лицам, особо отмеченным его доверием и допущенным в "святая святых", демонстрировал процесс производства их, извлекая драгоценные камни готовенькими из тигля, прямо "с пылу, с жару".
Лондонский "дебют" Калиостро окружен особенно густым туманом. Повествования об этом отрезке его карьеры вращаются вокруг двух сюжетов: во-первых, драгоценных камней и металлов и, во-вторых, лотереи. Ему будто бы удавалось угадывать заранее выигрышные номера лотереи, каковые он благоволил сообщать приближенным к нему или просто случившимся около него людям. Сам Калиостро представлял дело таким образом, что толпившиеся вокруг него корыстолюбцы только мешали его алхимически-каббалистическим изысканиям, умоляя его обращаться к сугубо практическим их приложениям. Достоверно во всех этих историях то, что они окончились судебным разбирательством: Калиостро был обвинен в магии и колдовстве, а также и в мошенничестве. Целая череда тяжб в общем завершилась в его пользу, и все же он предпочел не задерживаться более в Англии.
Достоверно также то, что в Англии Калиостро вступил в масонскую ложу и сразу стал пользоваться авторитетом в масонских кругах.
Весной 1778 г. Калиостро объявился по другую сторону Ла-Манша. Дорожная карета, украшенная графским гербом, пересекает континент вдоль и поперек; города и замки в разных концах Европы взбудоражены визитом неожиданного гостя, демонстрирующего поистине сногсшибательные вещи. Всюду Калиостро встречает хороший прием, а его выступления собирают "лучшую" аудиторию, включая кое-где коронованных особ. Всякий его приезд и отъезд внезапны и обставлены таинственностью; обычная его гастроль кратковременна, но где-то он задерживается, смотря по обстоятельствам, и на более продолжительный срок. Так, например, в Курляндии он провел почти всю первую половину 1779 г. Известность Калиостро растет, как снежный ком, далеко опережает его самого, проникает во все уголки тогдашней Европы; на всем пути он оставляет за собой толпы поклонников и поклонниц. В Курляндии, если верить римскому "Компендию" (нечто вроде "белой книги" о деле Калиостро, вышедшей в Риме в 1791 г.), увлечение Калиостро дошло до такой степени, что среди тамошней знати возник заговор с целью сделать его курляндским герцогом (вместо Биронов).
Репертуар калиостровых "чудес" обширен. Алхимические опыты оставались самым, пожалуй, престижным, по тем временам, его "номером", но были еще более сенсационные: например, некромантия или исцеление безнадежно больных. Прибавим сюда ясновидение и предсказания будущего и такие "мелочи", как, например, изобличение воров и отыскание кладов.
Нас здесь не интересуют чисто технические объяснения калиостровых "чудес". Ограничимся на сей счет самыми общими замечаниями. По-видимому, тот, кто именовал себя графом Калиостро, обладал редким гипнотическим даром и умело им пользовался. Возможно, некоторые его опыты относятся к областям, таким, как телепатия, которые и сегодня остаются неясными. Обычный же его секрет состоял в одурачивании посредством всякого рода фокусов публики, предварительно приведенной им в гипноидное или полугипноидное состояние. Что касается исцелений, то они, действительно, могли иметь место в отдельных случаях, когда сила внушения способна побороть болезнь (это особенно относится к психическим заболеваниям). Наконец, предсказания будущего не обнаруживают решительно никакой мистической силы: как это часто бывает, в памяти современников остались те из них, которые исполнились, те же, которые не исполнились, а таких было гораздо больше, просто забылись.
Важнее рассмотреть иной вопрос: каково было место "тайных наук" в культурной жизни XVIII столетия?
То, что называется "тайными" (оккультными) или герметическими "науками", имеет долгую историю, восходящую по крайней мере к римско-эллинистической эпохе. Главные из этих "наук" – алхимия, астрология и каббала; основной их "способ познания" – магия. В средние века "тайные науки" проникли в Европу из арабского мира и заняли определенное место внутри христианской культуры и в то же время в некоторой оппозиции к ней (с точки зрения самой церкви магия подразделялась на "белую", апеллировавшую к богу, и "черную", прибегавшую к помощи дьявола). Алхимия, важнейшая из "тайных наук", служит в этом смысле примером. Новейшие исследования показывают, что значение алхимической практики не только в том, что она привела к случайным, но важным открытиям в области химии, но прежде всего в том, что она представляла собой своего рода ересь, в рамках которой создавался новый "образ культуры": в своем надменном уединении алхимик осуществлял самостоятельный акт творения, становясь, таким образом, на путь дерзостного соревнования с богом.
В эпоху Ренессанса данная еретическая тенденция вызвала к жизни так называемую "натуральную магию", ставившую себе задачей овладение тайнами природы без помощи бога или дьявола (или при минимальном их участии). В отличие от науки, "натуральная магия" притязает на полное и незамедлительное познание мира, иначе говоря, смешивает желаемое и действительное. Магия, однако, тесно переплетается в ту пору с научной мыслью. Как пишет французский историк культуры М. Фуко, в XVI в. наука еще "не отличается структурной прочностью; она является как бы всего-навсего свободным пространством, в котором сталкиваются приверженность к авторитетам древности, пристрастие к чудесному и уже обостренное внимание к той высшей разумности, в которой мы узнаем себя".
Мир представлялся в XVI в. единой зашифрованной картиной, в которой разгадка шифра должна была обнаружить самые неожиданные аналогии и сближения, "симпатии" и "антипатии", связывающие воедино разрозненные части макро- и микрокосма. Сам процесс расшифровки предполагал особое внимание к древним текстам и был обставлен сугубой таинственностью. Во всем этом было немало от магии, и недаром Гёте, создавая своего Фауста, образ исключительной символической емкости, сделал его ученым и магом одновременно. Ибо таковым был не только исторический доктор Георг Фауст, которому так повезло в отношении посмертной славы; даже лучшие умы XVI в. не избежали и не могли избежать влияния магических представлений.