Пистолет

Мы с его отцом все лето жили в деревне. Яблоки собирали, сливы, грибы. Варенье варили. На сливах сизый налет, как изморозь.

Приезжаем. У кошки котята, два котенка. Кот исчез.

В стенах – в обоях – странные дырки.

И – бардак. Все вверх дном.

И Осип выбегает нам навстречу из своей комнаты. Пахнет водкой от него. Качается. Но уже не сильно пьяный, а так, проспался уже. Меня – в объятья сгреб. «Соскучился я!» – кричит.

«А где кот?» – спрашиваю.

«А, кот… Кот – гулять ушел. В воскресенье!»

Кошка худая, тощая; уголодавшаяся. На котятах блохи. Кишмя кишат. «Ося, что ж ты тут делал, а?! Ты ж работал! Я думала – зарплату получал… Мы ж тебе деньги посылали! А?»

Молчит.

Над плитой, на ниточках, грибы сушатся. Подберезовики? Или белые?

Я взяла тряпку и стерла с черного старого пианино серый толстый слой пыли.

Мы все лето, каждый день, работать с Белым ходили. На стройку. На объект.

Объект! Смех один. Обои клеили неделю. Прораб-то у меня Белый был. Я его приказов только и слушался.

Культпросвет с нами тоже немного поработал. До начала августа.

А потом нам дали деньги.

Зарплату.

Семь тысяч рублей.

Первое, что мы сделали, – купили на тысячу рублей водки и жратвы. Сала хорошего, поперченного, колбаски вкусной. Помидор, огурцов, кислой капусты. Водки, да! Хорошей. Ну, фирменной. Не паленой. И – сырого мяса купили, я его в уксусе, с лучком, замочил, шашлыки сделать.

Ждали, пока мясо замочится, и уже бутылку открыли. Одну. Другую. Огурчиками закусывали. Опьянели.

И все стало – море по колено.

До вечера досидели как-то незаметно! Сунулся в холодильник. О, шашлычок готов! Из кастрюли мясо вывалили в пакет, взяли шампуры, побрели, обнимая друг друга за плечи, уже шаткими ногами – на Откос.

Эх ты, ребята, а в березах-то уже золотые прядки! Осень.

Но мы – не осень! Мы-то еще не умираем! Мы-ы-ы-ы-ы…

Солнце пекло! Лето еще текло нам на головы! Разожгли костер. Мясо на шампуры насадили. Подождали, пока угли задымятся. Жарили…

Еще бутылку вскрыли… Еще одну!

Помидорки с собой…

Дали курились сизой, синей дымкой, как угли у нас под ногами. Время горело. Воздух пах мясом. Вечер глотали, как водку. Небо было уксусное на вкус. Жизнь, это была моя жизнь!

Белый налил мне еще полстакана. Я уже не стоял на ногах, все падал куда-то вправо. Схватил стакан и засмеялся. Утер рот рукой.

Поднял стакан, водка выплеснулась мне на грязные берцы, и сказал:

«Я завтра куплю то, что хотел всю жизнь».

И мои – меня поняли. Загоготали, по спине стали хлопать. Я выпил и сел на корточки осторожно. Меня тошнило, но все равно было хорошо.

А Гришка уже спал под кустом. Храпел вовсю. Его накрыли от холода «косухой», а голову – от солнца – газетой «Друг народа».

Опять с дружками пить пошли. Как надоело это пьянство!

Все пьют. Ну ладно бы мы, взрослые. Старые уже. Нам водка – слону дробина в левое ухо. И то спивается кое-кто. А эти? Юные? Алкоголики ведь уже! Руки, пальцы у них дрожат!

Лечиться насильно. Разве кто будет лечиться насильно?

Это надо самому от водки отказаться. А как? Как?

Ведь для них водка, пиво, дешевое красное вино – такой символ их юности. Их – взрослости. Без водки они вроде бы как дети, а с водкой – ну нет, уже мужики.

Мужики, юнцы-дураки-безбородые…

Вытерла пианино от пыли. Вытерла стол, где компьютер. Вытерла гитары Оськины, по стенам на гвоздях висящие.

И тут нога под диваном за что-то такое задела. Твердое. Холодное.

Стальное.

Я наклонилась и вытащила из-под дивана пистолет.

Я долго стоял в магазине. Глядел на них.

Они были черные; серо-перламутровые; густо-дегтярные; коричневые; блестящие, будто лаковые; с курками длинными; с короткими курками; со стволами толстыми; с коротенькими аккуратными стволами, будто их обрубили, как породистому псу хвост.

Такие разные. На ощупь – на вес – такие тяжелые.

Прекрасная, важная тяжесть.

Тяжесть – мужества. Тяжесть – смерти.

Я вдруг понял: это все не игра. Я сейчас куплю его – и я уже буду другой.

Какой? Ну, другой. Иной совсем.

Это как шагнуть: из детства – в пропасть.

И полететь, и заорать, и ждать, когда тебя ангелы спасут и вознесут к пухлым облакам – или разбиться, шмякнуться в лепешку.

Я держал в руках смерть. Свою? Чужую?

Почему меня продавец не спрашивает, есть ли у меня лицензия на ношение оружия?

«У вас есть лицензия на оружие?» – спросил продавец, молодой парень, такой же, как я. Даже на меня чем-то похож.

Я помотал головой. Непонятно так помотал. Вроде бы, есть, а вроде бы и нет.

«Покажи», – сказал парень мне уже на «ты».

И я это «ты» подхватил.

«Ты знаешь, продай мне его, а?» – сказал я тихо.

И наклонился к нему поближе, и постарался заглянуть ему в глаза.

«Не могу, – так же тихо, чтобы другие у прилавка не слышали, сказал мне он. – Но я тебе помогу. Вот тебе адресок один. – Наклонился. Накарябал что-то ручкой на листочке. – Вот. – Протянул. И еще раз повторил: – Вот».

Телефона там не было, только адрес.

Я сразу же пошел по нему. И быстро нашел.

Старый дом, в старом городе. Дверь с улицы закрыта. Я пошел во двор. Толкнул другую дверь. Она открылась. Лестница вела вверх. Я стал подниматься. Черт, дом вроде маленький, а лестница эта почему-то все не кончалась. Или это я так волновался? И ноги ватные? И мысли бились: настоящий, настоящий. Наконец-то.

Еще одна дверь. Постучал. Вышел маленький, как гриб, мужичонка. Щеки щетиной заросли, как пень серым кудрявым мхом. Он не удивился. Я молча прошел. Мужичонка не меня снизу вверх смотрел. Ждал.

«Макаров» у вас куплю?»

Мужичонка наклонил голову. Я увидел его лысый затылок.

«А сколько у тебя с собой?» – сказал он хрипло, не глядя на меня, глядя в пол.

Я тоже посмотрел на пол, увидел под ногами обшарпанные половицы, не крашенные сто лет.

«Десятка», – сказал я.

Четыре «штуки» я занял у Белого.

«Мало», – сказал мужичонка.

Я повернулся, чтобы уйти.

Он хлопнул меня по плечу.

«Стой. Давай. Хер с тобой».

Я держала пистолет на ладонях, как мертвую ворону. Он был тяжелый и оттягивал мне руки.

У Оськи пистолет.

Черт, а может, он игрушечный?!

Все во мне кричало: настоящий! Такой тяжелый…

Я вскинула глаза. Я поняла, откуда вмятины в стенах и дырки в обоях. У нас перегородка картонная, так они прострелили ее насквозь.

Я ощупала дырки: здесь, здесь и здесь.

Я поняла, почему ушел из дома кот.

Кот больше не вернется. Он испугался выстрелов и ушел. Голодный, не кормили, и в доме, где стреляют – из этого дома надо уйти навсегда. Зверь и ушел.

Кот больше вернется, кот, кот…

У Осипа пистолет, и что он будет делать с пистолетом? По улицам ходить и в кармане сжимать? И, если кто вдруг нападет, – отстреливаться?!

Или, может, пугать им ночной народ?!

Он думает: вот я живу в бандитском мире, и надо защищаться. В поганом мире на боку надо носить оружие.

С него однажды сняли куртку, новенькую. Мы с его отцом в милицию заявление подавали. Он даже знал, кто снял: сявка такой, со своей компанией, по прозвищу Еврей. Милиция это наше заявление, видимо, скомкала и – в корзину для бумаг. У них есть дела покруче. И денежные. Подумаешь, пацанья куртка!

Потом на него напали, когда он со своей девочкой к ней домой ездил. В пригород. К ее родителям. Они в своем доме живут. Отделали так, что ой-ой-ой. Девочка, и ее подружка, рядом стояли, визжали и плакали. Среди бела дня. Семь вечера было. Эта срань Осипу закричала: «Ты скин?!» Он крикнул им: да! – а они: «Так почему ж ты небритый, а-а-а-а?!» – и – бить.