Счастье взаимной любви

Аня внимательно посмотрела на нее и сказала ровно:

— Я знаю, что ты сделала.

— Что я сделала? Откуда ты можешь знать?

— Ты спала со следователем Соболем. Вот что ты сделала.

Сара упала на табуретку, и все ее тело затряслось под тканью халата. Из полураскрытого рта у нее потекла слюна, а черные глаза высветились.

— Ты не можешь этого знать, Аня, никто не может этого знать… Твой папа был на работе. Но я не была с ним на нашей кровати. Мы были на твоем диване. Вчера после обеда… Твой бедный папа работал за деньги для тебя и меня. А я… Но он обещал, что оставит тебя в покое. Он тоже сказал, что тебе надо уехать. Он добрый человек, но молодой мерзавец, Аня. Он от нас не отстанет. Ему снова захочется. Сперва меня, потом тебя.

— Отец дома? — спросила Аня.

— Да! Твой бедный папа спит спокойно, как ребенок! Мне надо повеситься на первом абажуре, мне надо разрезать себя на части и выпить бочку крысиного яда!

— Не надо, — устало сказала Аня. — Пойдем спать.

— Как спать?! Как ты можешь спать?! Ты завтра же поедешь в Ригу! Я уже звонила Мише Шломовичу. Он теперь живет один, потому что похоронил Арона. Он меня понял. Ты поживешь там, в Риге. Поживешь, пока все здесь не будет спокойно. Рига — хороший город.

— Мама, давай выпьем кофе. И поговорим спокойно. Рига так Рига, мне эта Электросталь уже поперек глотки.

— Не говори за кофе! Миша сказал, что устроит тебя в техникум! Рига совсем другой город, я знаю. Это культурный город, где можно жить человеку. Электросталь просто помойка, а Москва — деревня. Не надо кофе. У меня есть водка, мы выпьем немного водки, сегодня можно.

Оказалось, что у матери тоже есть свой тайник для тяжелых случаев в жизни. Похитрее, чем у отца. В бутылке с этикеткой подсолнечного масла, что открыто стояла на полке, было вовсе не масло.

4

Фирменный поезд «Латвия» считался самым чистым и культурным поездом в стране после «Красной стрелы» на Ленинград. Он отправлялся в Ригу вечером. Аню провожали мать с отцом. Распухшая от слез мать уже откричала свое еще в Электростали, а отец, как всегда, был молчалив и печален.

Анин отъезд скрывался столь тщательно, что о нем знали только во дворе родного дома.

Перед тем как латышка-проводница подняла в тамбур железную подножку над лесенкой, Аня обняла отца и тихо сказала ему на ухо:

— Ты не забывай, что я сказала. Потерпи немного, и я вытащу тебя к себе. Обязательно. И тебя, и маму.

— Потерплю, — невесело ответил он.

Мать завыла в голос, Аня вырвалась из ее рук, влетела в вагон и забралась на верхнюю полку, достала какую-то книгу и читала ее почти всю ночь.

Часов в десять утра поезд прибыл в Ригу, и Аня с небольшим чемоданом вышла на перрон, а потом по лестницам и переходам спустилась на привокзальную площадь. Ее не встречали, но адрес был указан точно — сразу от вокзала направо, либо пешком, либо на любом трамвае. Ехать вдоль улицы Суворова до Карла Маркса, на углу, где ресторан «Стабурагс», с транспорта сойти и пройти два квартала до улицы Революции. Дом 41, квартира 10. Если Михаила Шломовича не будет дома, то откроют соседи, которые о появлении троюродной племянницы предупреждены.

Аня пошла пешком. Неширокая извилистая улица была застроена ровными пятиэтажными домами с островерхими крышами, каждый не похож на соседний, каждый со своим лицом. Асфальт местами сменялся синеватой брусчаткой. Все здесь сразу понравилось Ане. В каждом доме на первом этаже были магазины, небольшие, с широкими чистыми витринами, а мусорные урны — через каждые десять шагов. Люди одеты не на московский и не на электростальский манер — вроде бы то же шмотье советского производства, но то ли носят его по-другому, то ли что-то еще, но все не так. Вывески, объявления и афиши были на двух языках — русском и латышском, но иногда только на русском.

Указанный ресторан «Стабурагс» оказался по левой стороне, если идти от вокзала. Аня еще не подозревала, сколько будет связано у нее с этим заведением, располагающимся ниже уровня тротуара и сохранившим свой интерьер еще с довоенной поры.

Через десять минут она нашла улицу Революции и почти сразу — пятиэтажный дом № 41.

По высокой лестнице добралась до пятого этажа и нажала на звонок.

Открыли сразу. Маленькая кругленькая женщина, седая, голубоглазая, в чистеньком переднике, спросила с легким акцентом:

— Аня?

— Да, — ответила Аня. — Здравствуйте.

— Свейки. Мы вас ждем… Входите. Меня зовут тетя Берта, а Миша Шломович живет вон там. Двери у нас от соседей не запирают. Подождите, Миша придет с работы на обед.

Аня прошла по коридору, толкнула дверь и оказалась в комнате с высокими потолками, где перво-наперво ее поразили сверкающие полы и незнакомый запах. Полы были паркетными, узорчатыми, из темножелтых крупных досточек. Они блестели не от лака, а, как позже узнала Аня, от воска, которым его натирали, именно от него шел такой незнакомый приятный запах. Первая комната оказалась проходной, а вторая, окнами на улицу, была спальней. И в обеих — ничего лишнего: картины в тяжелых рамах, а на полированном темном буфете под стеклянным колпаком — затейливые часы с вращающимся туда-сюда круглым маятником. Специальная стоечка для журналов, специальная полочка для газет. В газетной стопке только одна газета «Ригас Баллс», в переводе «Голос Риги», газета была на русском языке. Аня прикинула, что жить и спать ей придется в этой первой, проходной комнате, на диване с вычурной затейливой спинкой. В буфете за стеклом в открытую стоял шикарный набор водки, коньяка, бальзама в глиняной посуде и каких-то вовсе неведомых напитков.

Пролистав от нечего делать газеты, Аня поняла, что в Риге тоже боятся радиоактивного облака Чернобыля и считают, что их больше всех накрыло смертельным излучением. Больше, чем Украину, Белоруссию и Скандинавию. Так, во всяком случае, утверждал местный специалист.

Михаил Шломович пришел в пять минут второго — маленький, с отвисшим животом, круглой плешью на макушке и остатками волос над ушами. Нос у него был большой, висячий и пористый, а под носом — сопелька маленьких усиков. Он весело взглянул на Аню и тихо засмеялся.

— Э-э, ты совсем, я имеют сказать, русская! Мало что взяла от Сары! Папина дочка, я тебе так скажу. Ни на идиш, ни на иврит, конечно, не разговариваешь?

— А что это такое? — спросила Аня.

— Так я и знал! — всплеснул короткими ручками Михаил. — Идиш, моя дорогая, это еврейский сленг на базе немецкого языка, и на нем имеют честь разговаривать все евреи Европы. Ужасный, исковерканный, варварский язык. А иврит — древний, благородный язык нашего народа, на котором мы разговариваем несколько тысячелетий и которого лично я — ни в зуб толкнуть. Пойдем покушаем, и я тебе покажу, где ты будешь жить.

Они вышли из комнаты, добрались до кухни. В углу у окна оказалась узкая дверь, которую Михаил предупредительно распахнул.

— Вот твои апартаменты, моя дорогая. Дом наш постройки двадцатых годов этого века — того времени, которое латыши называют «латвийским временем». Потом у них было «немецкое время», сегодня — «русское время». А эта комнатушка строилась специально для кухарки или прислуги, которая спала при кухне. Сама можешь понимать, что прислуги теперь нет и эта комната тоже моя. А теперь — твоя.

Комнатушка вмещала в себя кровать, старинный шкаф для одежды, малюсенький столик, стул и табуретку. На стене висело большое белое полотнище, на котором синими нитками был вышит рисунок: два смешных гнома в колпаках сидели на кровати и, похоже, ссорились из-за ночного горшка.

— Обижаться на жилплощадь тебе не надо, — все так же весело продолжал Михаил. — Конечно, я могу поселить тебя в своих хоромах, в проходной комнате, где я спал, пока не умер Арон, но я подумал, что ты девушка молодая, темпераментная, у тебя своя самостоятельная жизнь, и отдельная комната с независимой дверью будет для тебя лучше. Да? Я правильно говорю?