Февраль

(Из доклада начальника отделения по охранению общественной безопасности и порядка в столице от 23 февраля 1917 года за № 5863)

Александр Касторович Скороходов, 37 лет, слесарь, большевик с 1907 года, в 1905 году сражался на баррикадах в Сормово, неоднократно арестовывался, ссылался. Через полтора года будет расстрелян петлюровцами в Жмеринке.

СКОРОХОДОВ. Накануне, двадцать второго, мы в ПК обо всем договорились: утром по всем заводам провести митинги по случаю Женского дня,— поэтому после гудка к работе никто не приступал.

В цехе было шумно. Трансмиссии работали впустую, станки вертелись на холостом ходу, от этого и грохоту было больше обычного. Все стояли группками, переругивались с наседавшими мастерами, но к станкам не подходили, ждали моего сигнала. Я думал потянуть еще немного, но тут в переулке, куда смотрели окна нашего цеха, раздались женские крики: «Хлеба! Долой дороговизну! Долой войну!»

Мы мигом оказались у окон. Напротив ворота мануфактурной фабрики были распахнуты. Масса работниц залила переулок. Куда ни посмотришь — одни бабы. Только в центре несколько наших, машут — выходите, мол. В окна полетели снежки. Я дал сигнал. Мальчишки-подмастерья бросились по цехам, выключать рубильники и звать всех на улицу, торопили замешкавшихся и трусивших. Тех, кто собрался улизнуть, останавливали насмешками. Народ повалил на улицу. Двинулись на Невский. Там я встретил ПК почти в полном составе... Ругаться даже начали: кто позволил дисциплину нарушать? Только вчера решили — митинги и собрания, никаких демонстраций, готовим и раскачиваем народ к 1 Мая... А тут как повалило, только поворачивайся!

И что интересно — сговориться мы друг с дружкой не могли, все в разных концах были, кто на Васильевском, кто на Выборгской, а действовали одинаково и на Невском нос к носу... Это уж каждый большевик знал: если масса вышла, давай ей цель, лозунг и сам впереди...

«На предъявленный мне вопрос могу показать следующее. Рано утром в двери магазина забарабанили. Мы испугались и были вынуждены открыть. Вошли четверо, по виду мастеровые, одна — курсистка, не то еврейка, не то армянка. Главный показал на рулон красного кумача. Я достал аршин, собираясь отмерить кусок, но они засмеялись, бросили деньги и забрали всю штуку. По предъявлении фотографии неизвестного мне Петра Корякова абсолютно подтверждаю, что он был главным».

(Из протокола допроса Мясищева Н. А., приказчика магазина «Мануфактура купца Грекова»)

Иван Мефодьевич Гаврилин, 20 лет, чернорабочий, через год уйдет добровольцем в Красную Армию, в 1924 году вступит в РКП (б), кадровый командир РККА. Погиб в 1941 году при обороне Москвы.

ГАВРИЛИН. Я работал тогда на Путиловском. Утром 23 февраля начальство на ворота объявление повесило, что завод закрывается до особого распоряжения. Народу у проходной скопилось больше тысячи, но что делать — не знали. В это время подошли Семен из лафетного, фамилию его я не знал, с товарищами. Про них говорили, что они в большевиках ходят. Смотрю, они знамя поднимают, а на нем «Хлеба!» написано. Все начали под знамя становиться, и я тоже. Смотрю, они обрадовались и еще два флага поднимают — «Долой войну!» и «Долой царя!». Тут я, честно вспоминаю, в сторону шарахнулся.

На Путиловский я прямо из деревни пришел, политику пуще всего боялся. Когда сказали, что «за хлеб»,— я согласный, а когда получилось «Долой царя!» — боязно стало. Война ведь шла, чуть что — на фронт... Есть о чем подумать. Вот я и отошел от греха подальше. И еще некоторые.

А главный народ — никто не дрогнул, так за флагами и пошли — прямо на Невский. Я тоже пошел — в сторонке, по тротуару, вроде бы вместе, да не совсем. Это потом уж я и в первой шеренге ходил, и с оружием, а тогда — вот так, сбоку. Из песни слова не выкинешь. Иду и все примечаю.

Шла наша колонна мимо очередей, в которых бабы с ребятишками стояли, они тоже в демонстрацию вступали. Кое-кто озоровать начал, лавки и магазины громить и грабить, но демонстрация на это не отвлекалась, шла молча, решившись на все.

Александр Викентьевич Пехтерев, 47 лет, служащий Азово-Черноморского банка, в политических партиях не состоял. Через два года эмигрирует во Францию. Дальнейшая судьба неизвестна.

ПЕХТЕРЕВ. Как большинство интеллигентных людей, я всегда избегаю толпы. Но 23 февраля я помимо своей воли попал в эпицентр эксцесса.

Трамвай наш, которым я обычно езжу на службу, шел по Безбородкинскому проспекту на Симбирскую улицу, а оттуда к Финляндскому вокзалу. Однако, не доезжая вокзала, нам стали попадаться густые толпы мастеровых, которые, вопреки правилам, шли не по тротуарам, а прямо по мостовой и выкрикивали что-то угрожающее. Мне это уже не понравилось.

Вагоновожатый отчаянно звонил, пытаясь проложить дорогу, но на него никто не обращал внимания. В конце концов он был вынужден остановиться. На переднюю площадку вскочила какая-то девица и стала требовать у вожатого ключ, посредством которого он вел трамвай. Тот, будучи испуган, стал тихо просить ее: «А ты борись, борись со мной...» Я сам это слышал лично. Девица неумело навалилась на него, отобрала ключ, а затем крикнула нам, пассажирам: «Граждане, вагон дальше не пойдет! Выходи!» Пришлось подчиниться силе. Затем толпа по команде какого-то главаря повалила трамвай на бок. Так же поступили и с другими подошедшими вагонами. На вагоны, на афишные тумбы стали подниматься ораторы, которые, очевидно, произносили противоправительственные речи. О содержании их ничего сказать не могу, так как, боясь опоздать на службу, я пошел пешком.

Прошу понять меня правильно. Есть определенные границы... Это движение, пока его не ввели в рамки, было чисто хулиганским... Они буквально провоцировали правительство на решительные ответные меры. Я это видел своими глазами. Я ведь не ретроград какой-нибудь, принципиально я согласен с тем, что народ имеет право на революцию. Но зачем же опрокидывать трамваи?

Я. Острый (очевидно, псевдоним), журналист. Других сведений нет.

ОСТРЫЙ. С утра 23 февраля по городу ходили тревожные слухи. После обеда вместе с известным литератором меньшевиком-интернационалистом Сухановым мы пошли на Невский. Чувствовалось какое-то тревожное ожидание. У Знаменской, поперек проспекта, стояли шеренги полицейских и казаков. Часа в три из-за мрачных свинцовых туч проглянуло солнце, заиграв на золоченых шпилях и граненых остриях пик. В это самое время на Невском появились первые колонны рабочих. Сначала они шли отдельными группками, не сливаясь. Над колоннами плыли лозунги и наспех сделанные красные знамена, привязанные простыми узлами к древкам. Конные городовые врезались в толпу, ошалело стегали людей нагайками, но, рассеиваясь в одном месте, толпа тут же набухала в другом и в свою очередь прижимала полицейских к стенам домов. Из ворот и подъездов глазели дворники, горничные и швейцары. Вся приличная публика стояла на тротуарах и жадно наблюдала.

Мы заметили небезызвестного депутата Государственной думы г. Шульгина, который, пытаясь перейти Невский, попал в толпу рабочих и тщетно пытался из нее выбраться. Рабочие весело кричали, свистели ему, но не выпускали. Очевидно, их приводила в особое возбуждение огромная богатая шуба г. Шульгина и его лихо закрученные усы. Шульгин молча, не скрывая своей неприязни, предпринимал одну попытку за другой, но безуспешно. Казалось, что наконец-то ему удалось вырваться, но в самый последний момент кольцо вновь смыкалось вокруг него. Подоспевшие конные городовые вывели его из толпы, и он долго еще стоял на тротуаре, невдалеке от нас, ненавидяще глядя на проходившую толпу. Самое страшное заключалось в том, что эти люди положительно никого и ничего не боялись. Судя по всему, ими овладела решимость, бесстрашие и азарт, глаза их горели и обжигали, как пламя.