Это трава

- Вот что, - сказал я. - Мне надо пойти поесть. Уже полчаса, как был звонок к ужину.

- К черту звонок! - произнес он, слабым жестом выражая свое несогласие и всеми силами стараясь придать голове устойчивое положение. - Пусть себе звонит, проклятый, пока не отвалится. Кто хочет есть? Я не хочу! А ты, Руби? Ты хочешь есть? А, я не знаю! Руби пьяна как сапожник, а я пьян... как... Руби. - Голос его упал, он начал впадать в меланхолию.

- Мне пора, - сказал я.

- Ладно, парень, - Голова его так отяжелела, что он не мог держать ее прямо. Она клонилась к столу, как будто стол обладал какой-то магнетической силой. - Ладно, иди! Мы еще увидимся.

Рот Руби начал растягиваться в прощальную улыбку, но тут же губы сжались: она вдруг поняла, как опасно открывать рот, когда перед глазами все качается, а изнутри подступает тошнота. Руби закрыла глаза, и я ушел.

В столовой стоял нестройный гул голосов. Поднимались и опускались стаканы с пивом, смеялись женщины, мужчины переговаривались со знакомыми за другими столиками... В большинстве своем это были завсегдатаи скачек. Разговор вертелся вокруг лошадей и выигрышей.

- Он все просадил на эту кобылу, одна только двуколка у него и осталась.

- Я не пожалею нескольких фунтов, если вы дадите моему парню сесть на эту лошадь...

- Он просто водит его за нос.

Я сел на свободное место в конце стола. Скатерть здесь была белая и чистая, не залитая пивом и без сальных пятен. Через несколько минут ко мне подошла девушка.

- Ростбиф, жареная баранина, молодой барашек, солонина, бифштекс, пирог с почками, - произнесла она нараспев, глядя на какого-то мужчину в другом конце комнаты.

Девушка эта казалась копией своей сестры миссис Бронсон, только моложе и тоньше. Звали ее Вайолет Эбби, и она была влюблена в одного жокея. Она никогда не смеялась, не улыбалась, только вопросительно смотрела на вас. Я еще не знал тогда, что Вайолет - сестра хозяйки, и меня удивило, почему на место официантки не возьмут девушку, которая улыбалась бы, принимая заказ.

- Бифштекс и пирог с почками, - сказал я.

По другую сторону стола сидели двое мужчин; по виду они походили на рабочих, возможно занятых на ремонте дорог. Один из них показался мне настоящим великаном, ростом более шести футов; он сидел, поставив на стол локти, и чашка чая совершенно утонула в его огромных руках. Его лицо было словно вырезано из куска красного камедного дерева, причем скульптор старался главным образом передать крупные тяжелые черты, не заботясь об отделке. Это было суровое, обветренное лицо, вроде тех, что украшали когда-то носовую часть славных кораблей. Собеседник называл его "Малыш".

Я не успел окончить свой ужин, как к ним присоединился кучер дилижанса. Он вошел быстрым шагом человека, привыкшего иметь дело с лошадьми, и сел рядом с Малышом. Кучер вымылся, переоделся; однако на нем по-прежнему были плотно облегающие сапоги на высоких каблуках. Здороваясь, он посмотрел мне в глаза, и я подумал, что это человек прямой и искренний. Казалось, он хорошо меня знает и давно составил обо мне мнение, которое уже не нуждается в дополнении.

Мне захотелось подсесть к этим трем людям и послушать, о чем они говорят. До меня доносились отдельные слова Малыша:

- Вбежала его старуха и давай кричать: "Ты убил его! Ты убил его!" "Не беспокойтесь, миссис, - сказал я, - Я знаю, в какое место я его ударил".

Немного погодя я перешел из столовой в гостиную и уселся в углу; напротив находилась стойка бара, вход в него с улицы был уже закрыт. За стойкой миссис Бронсон разливала пиво, виски и джин, и мужчины уносили полные стаканы к столам, за которыми их ждали женщины.

Пьяная парочка, которая усердно угощала меня "виски", исчезла. Двое мужчин, расписавшиеся при мне в книге для гостей, быстро пьянели. Их девушки явно скучали и непрерывно курили. Облака табачного дыма висели в воздухе.

С наступлением ночи поведение посетителей бара заметно изменилось; резче звучал смех женщин, мужчины пли мрачнели, или становились навязчиво веселы. То там, то тут вспыхивал спор. Вот кто-то вскочил, оттолкнув стул, наклонился через стол к человеку, сидевшему напротив, и стал что-то угрожающе выкрикивать. Приятель вскочившего положил ему руку на плечо и спокойно толкнул обратно на стул.

- Перестань, - сказал он.

Пьяные речи все чаще пересыпались руганью. Ругались смачно, выразительно, как будто вдохновляясь отборными словечками. Мужчины, понизив голос, наперебой рассказывали неприличные анекдоты. Женщины охотно слушали их и одобрительно кивали. Когда же анекдот подходил к концу, они в притворном ужасе откидывались назад или смеялись, пряча глаза. Только немногие из них делали слабые попытки протестовать, а одна то и дело повторяла:

- Только без похабщины! Давайте лучше выпьем!

Рабочий, который сидел с Малышом и кучером, заиграл на гармонике. Пары стали танцевать между столиками, тесно прижимаясь друг к другу. Один парень пытало! поцеловать девушку, с которой танцевал, она только задорно смеялась, откидывая голову назад. Вдруг он грубо притянул ее к себе и поцеловал в губы.

Эта сцена испугала меня, и я ушел к себе. Зажег керосиновую лампу, сел на край кровати и задумался, В голове все перепуталось. Мне надо было поделиться с кем-нибудь своими впечатлениями. Нет, пожалуй, не с отцом. Я был уверен, что он и понятия не имеет о существовании такой жизни.

В моем представлении поцелуй был связан с любовью. Если мужчина целует женщину, значит, он любит ее, а любовь - это нежность. Ее не выставляют напоказ. "Любовь, - думал я, - обязательно заключает в себе чувство благоговения".

Как груб был поцелуй того человека в баре! Разве это любовь? Но зачем он целовал ее, если не любит? Они, конечно, помолвлены. Не иначе! Разве принято доказывать любовь, целуясь при посторонних? Неужели я жил до сих пор в неведении и только по случайности встречался исключительно с людьми, которые вели себя по-другому...

Я мечтал любить и быть любимым. Девушка, созданная моим воображением, входила в мой мир танцуя, она появилась из зарослей, чтобы утешить меня в моем одиночестве. Я не знал, где ее дом, кто ее родители. Она просто существовала на свете как птица.