Широки врата

Эта немецкая аристократия впечатлила Ирму, почти также, как английская. Они были проверены веками и от этого они получили уверенность в себе. По сравнению с ними она чувствовала себя parvenue[31], хотя, конечно, не признала бы это даже самой себе. Тем не менее, она наблюдала, что они делали, и что говорили, и делала заметки для себя. Она научилась молчать, когда она не знала, что сказать, и это подходило к ее спокойной манере поведения. После она могла спросить Ланни о предмете, находя удобным для себя обширные знания своего мужа. На его ответы всегда можно было положиться, когда они относились к музыке, поэзии, живописи или истории и всему другому, кроме политики и экономики. Аристократия ему была скучна, и он её высмеивал. Возможно, это тоже был признак аристократизма, который впечатлял его жену, но иногда ее раздражал.

После надлежащего периода светского общения Ланни подошёл к цели своего путешествия. Он показал телеграмму от Золтана и спросил, не разрешат ли ему осмотреть работу Хуберта ван Эйка, который была в распоряжении вдовствующей баронессы фон Визеншметтерлинг. Его светлость замер и сказал, что он сильно сомневается, что его пожилая родственница расстанется с этим семейным сокровищем. Ланни, который сталкивался с таким поведением не впервые, и принял его в качестве начала процесса переговоров и учтиво объяснил культурную важность больших коллекций, которые были созданы в Америке, их влияние на просвещение зажиточных, но духовно отсталых людей. Такой видела Америку Европа, и Ланни научился от Захарова, что должен принадлежать той стране, от имени которой он совершает сделку.

Вдовствующая баронесса жила в Ноймарке, почти по дороге при их возвращении в Берлин. Если бы это было в зажиточной, но и духовно отсталой Америке, граф позвонил бы своей тете, убедился, что она была дома, и рассказал ей об этом деле. Но это было в скудном, но духовном Фатерланде, и хозяин замка удовольствовался только написать записку и отдать её Ланни. Тем не менее, американец был абсолютно уверен, что хозяин отправит телеграмму или иным образом предупредит старую леди. Так что она потребует высокую цену или, возможно, откажется назвать цену без его совета.

Курт Мейснер всё еще жил в пятикомнатном каменном коттедже, который хозяин замка выделил ему для проживания. На деньги, полученные от нацистской партии, Курт рядом построил себе студию, похожую на ту, какую Бьюти Бэдд выстроила для него в Бьенвеню. Нежная блондинка жена Курта располнела и наградила его четырьмя детьми, отвечавшими моделям, утвержденными нацистскими лидерами, которые сами им не отвечали. Старшему исполнилось шесть лет. Розовощекий и серьёзный мальчик уже играл на фортепиано лучше, чем Ирма Бэдд, которая не сумела так научиться даже с помощью самых дорогих учителей.

Курт остался таким же длиннолицым и суровым, преждевременно состарившимся от войны и невзгод. Будучи немного старше, чем Ланни, он всегда покровительствовал ему, и теперь чувствовал мягкую жалость к нему за то, что тот тратил впустую свою жизнь. В то время как Ирма тренировала свой немецкий на восхищённой Hausfrau, Курт повёл Ланни к себе в студию и сыграл свою новую сонату. Ланни внимательно слушал и думал: «Это, скорее, сухо. Курт теперь подражает Курту. То есть, не подражает Баху. Фонтан вдохновения высох. Это адажио почти плагиат Бетховена. Эти бурные пассажи вынуждены». И так далее. Существует большая разница, кто, с каким настроением и с какой предрасположенностью слушает музыку. Та же самая соната только что была представлена композитором аудитории в Бреслау, которая считала его наиболее перспективным композитором новой Германии и слушала сочинение с напряженным вниманием.

Ланни знал, что должен был сказать, и сказал это. Он знал, как иметь дело с Куртом, потому что в течение пятнадцати лет или около того он считал его великим человеком и своим духовным наставником. Он знал все фразы восхищения и преданности, которые должен использовать сейчас, считая, что он делает это для собственного блага Курта. Однажды этот нацистский кошмар исчезнет, благородная душа проснется и, протирая глаза, будет радоваться, что Ланни отстоял те идеалы, которым они поклялись в детстве. Любви и служению всему человечеству, а не только белокурым арийцам.

По молчаливому согласию они не касались политики, и ни разу не упомянули семью еврейского Schieber. Курт мог предположить, что, поскольку Фредди был похоронен, а остальные были на свободе, то печальная страница может быть перевёрнута и забыта. Когда Ирма была одна с Куртом, она использовала этот повод, чтобы сказать ему, что в настоящее время Ланни ведёт себя гораздо более разумно. Курт был рад услышать это, о чём и сообщил. Добрый и по-настоящему хороший, но слабый, таково было суждение композитора о своём товарище детства, и Ланни не стал возражать.

Жить двойной жизнью, это было определение Рика. Здесь так оно и было. Ланни был шпионом в Гитлерлэнде, секретным агентом в стране противника. В воображении людей, которые никогда не жили двойной жизнью, это казалось романтичным и захватывающим. Среди них могли быть некоторые, кто хотел бы лгать, мошенничать и получать удовольствие от введения в заблуждение других лиц, но Ланни среди них не было. И любое слово, сказанное Курту и не представлявшее его истинных убеждений, доставляло Ланни душевную боль. Он заставлял себя вспомнить, что Курт делал то же самое, как немецкий агент в Париже сразу после перемирия. И не походит ли это на обмен любезностями? Если это так, то композитор, вероятно, не раскрыл его. Но он будет копать глубже под позиции Ланни, как это делают в военное время окопавшиеся войска, проводя минирование и контрминирование. Ланни искал признаки этого, так как боялся, что Курт был хитрее его, и, вероятно, не показал бы, что обнаружил его двойную игру. Они будут, как два противника в темноте нащупывать горло друг друга. Но пока они все еще были друзьями, говоря языком симпатии и, как ни странно, чувствуя её.

Да, Ланни решил, что независимо от того, как сильно ему придется бороться с Куртом, он будет по-прежнему испытывать к нему привязанность, с истинным старомодным немецким Schwдrmerei[32]. Это решение он ощущал всеми фибрами своего существа, когда они играли в четыре руки на фортепиано, когда они молились в торжественном экстазе Баху, когда они танцевали в позолоченных бальных залах с Моцартом, когда они трудились в духовной тоске с Бетховеном. Братья сражались с братьями, отцы с сыновьями во всех гражданских войнах. Но тут был новый вид войны, быстро распространявшийся по всей земле: национал-социализм против истинного социализма, расизм против братства человечества.

Вдовствующая баронесса фон Визеншметтерлинг жила в прекрасном старом особняке, полностью окруженном картофельными полями. Сейчас они выглядели голыми и чёрными. Но в середине лета были зелеными, и на них от рассвета до темноты терпеливо рыхлили борозды сто или около того польских женщин, одетых в то, что казалось мешками для картофеля. Женщин привозили в Восточную Германию большими группами. И все немцы были согласны, что это было сделано не только для получения картофеля, но и обработки картофельных полей.

Хозяйка усадьбы была седой леди с большим бюстом, покрытым черным шелком и кружевами старомодного плетения. На всём этом лежала её лучшая нитка жемчуга. Весь её вид говорил, что только вульгарный надоеда мог подумать, что она в трудном положении и собирается продать свои художественные сокровища. Она смотрела на всех американцев, как на опасные создания, от которых можно ожидать всего. Может даже вторжения и убийства немцев? Она держалась сухо, и не потеплев, даже после того, как она прочитала записку от своего племянника. Она не могла найти никакого изъяна во внешнем виде этой молодой пары, или немецкой речи молодого человека. У молодой женщины хватило здравого смысла держать рот на замке, и это помогло. Gnдdige Witwe, благородная вдова, согласилась показать им свою картинную галерею. И только тогда, когда Ланни сказал ей, что она обладала настоящими сокровищами, и начал объяснять своей жене достоинства её картин, она поняла, что он был исключительным человеком. На поле искусства даже самые непримиримые оппоненты могут поднять свои забрала и поприветствовать друг друга.

31

31 выскочкой (фр.)

32

32 энтузиазмом (нем.)