Широки врата

Всё стало еще хуже, когда почти два года назад Адольф Гитлер захватил власть в Германии. До этого времени Ланни и Рик могли верить партиям и помогать их печатным органам. Это были: Социалистическая партия Франции и Лейбористская партия Британии, группы, которые стояли за мир и международное взаимопонимание, за уничтожение эксплуатации и власти финансовых олигархов. Но кто сейчас может стоять за мир, когда нацисты используют всю мощь Германии на вооружение, а генерал Геринг собирается создать ВВС, чтобы терроризировать Европу? Ланни и Рик, указывая на это, были обруганы своими бывшими товарищами, заявившими, что они сошли с ума. Рик оказался, к своему стыду, на стороне Уинстона Черчилля, громогласного империалиста, в то время как Ланни Бэдд стал приверженцем Лиги армии и флота!

Рик спросил: «Ты все еще собираешься поехать в Германию и представляться как друг Геринга?»

«Я не знаю», — ответил Ланни. — «Ничто не мешает попробовать. Он может только выдворить меня».

— Конечно, он уже имеет все сведения о тебе, Ланни!

— Я об этом уже думал, но ты знаешь, как это бывает, каждая бюрократия допускает промахи. Кроме того, ты должен помнить, что жирный Герман настолько безнравственен, что ему трудно поверить в честность кого-либо. Предложения, которые мне он сделал, должны казаться ему для меня неотразимыми. Он может думать: «Ну, а если человек их принял и начал действовать, то он должен играть в левака в Англии и Франции». Вот так дела делаются. Всё хитро закручено, сам черт ногу сломит, а вероломство сидит на измене и предательством погоняет.

«Ты плохо подходишь для этого, Ланни», — предупредил друг, который хорошо его знал.

«Ну, а я в этом не уверен», — был ответ. — «Честный человек может быть очень успешен, как лжец, ведь никто не верит ни единому его слову. Нацистов можно убедить, что я серьёзен, но они никогда не будет совершенно уверены, насколько я серьёзен и сколько уровней есть в моих трюках! Все, что я хочу, чтобы только один человек знал, кто я в действительности».

«Мне кажется, ты начинаешь чертовски неудобную карьеру», — заявил драматург.

Это было во второй половине дня пятницы, и старший сын Рика приехал домой на выходные. Альфи, как его называли, был студентом в колледже Магдалины, название которого англичане почему-то произносят, как Модлин. Он ехал на автобусе из Оксфорда, и ему пришлось идти довольно долго пешком, так что прибыл он в грязных ботинках и мокрых брюках, но со здоровым румянцем на щеках. Ему только что исполнилось семнадцать, высокий и стройный, как и его отец, и как дед, в честь которого он был назван, темные глаза, темные волнистые волосы, тонкое серьезное лицо. Он был не по годам развит, как и должно быть в такой семье. Добросовестный студент, но гораздо больше левый, чем был его отец в свои семнадцать.

«Классно!» — ответил он на вопрос Ланни, как дела. И «идёт!» — когда его отец предложил переодеться в сухое. Ланни обещал отвезти его в фешенебельную школу в шестидесяти километрах от дома, где Марселина Дэтаз была пансионеркой, чтобы привести девушку в дом на воскресенье. Ланни был не против прокатиться по стране независимо от погоды. Ему нравился этот нетерпеливый интеллектуальный юноша, и Ланни был готов внести свою долю, чтобы помочь паре, которую он составил, когда эти двое едва появились на свет в мире, раздираемом мировой войной. Дочь Бьюти осталась без отца через несколько месяцев после своего рождения, а сын Рика едва не стал наполовину сиротой до того, как увидел свет. Теперь, как казалось Рику и Ланни, темная тень конфликта нависла снова над миром. Но нет смысла говорить об этом людям, которые не хотят в это верить. Они будут верить в то, что они выбрали. Возможно, глубоко скрытые инстинкты руководили молодежью, заставляя их рано разделяться на пары и выполнять свою главную функцию, прежде чем это станет слишком поздно.

Для Ланни было смешно обнаружить, что его считают старшим. Сам он этого не чувствовал, но Альфи это делал и смотрел на него с большим уважением, как на человека, который много путешествовал, встречался с сильного мира сего и имел приключения, о которых, возможно, было не спортивно подробно спрашивать. Неужели, правда, что он был брошен в застенки нацистов и видел избиение бедного старого еврейского банкира, чтобы заставить того отказаться от денег? — «Как вы думаете, мы когда-нибудь будем воевать с этими попрошайками? И действительно ли, что мы позволили им себя обогнать в самолётостроении?» Ланни понял, что здесь был тот, кто принял его заявления всерьез и не рассматривал его как немного тронутого. «Я занимаюсь математикой больше, чем это необходимо по программе», — сознался внук баронета. — «Я думаю, что это будет востребовано в наших ВВС. Только не надо говорить об этом в присутствии мамы, потому что вы знаете, как это ее расстроит».

Бедная Нина! Что-то вздрогнуло внутри Ланни Бэдда при мысли, что ей, возможно, когда-нибудь снова придется пройти через это страдание. Одного раза в жизни достаточно для любой женщины! Он был вынужден рассказать этому парню о том странном случае, который произошёл с ним, когда он был в возрасте Альфи и жил в семье Робби Бэдда в Коннектикуте, в то время как Рик дрался в воздухе над Францией. Как Ланни проснулся на рассвете, в тот самый час, когда Рик разбился, и едва не погиб, и Ланни увидел то, что посчитал своим другом, стоявшим у кровати с кровавой раной на лбу. Как раз на том месте, где у бывшего пилота сейчас находится шрам. «Твоя мать вернула его обратно к жизни», — сказал Ланни. — «Ей будет чертовски трудно, если ей придётся это делать снова». Это была фраза, которую английские правила позволяли произнести при таких условиях.

Вот появилась танцующая Марселина. Она всегда, казалось, танцевала, такая счастливая, такая молодая, полная энергии. Она была на месяц или два моложе, чем Альфи. Но, как девушка, она оставила его далеко позади. Она уже стала цветущей молодой леди, пока он оставался застенчивым мальчиком, так он чувствовал себя, и был беспомощен в её руках. Дочь Бьюти Бэдд не могла не глядеться чем-то особенным, а при таком известном отце, как Марсель Дэтаз, эта особенность увеличивалась многократно. Ещё ребенком её окружали зеркала, в уши попадали разговоры женщин, друзей дома и служащих ее семьи, поэтому она знала о себе многое и представляла, что собирается с этим делать. У неё были стройная, изящная фигура, в соответствии с модой того времени, восхитительные светлые волосы с золотистым отливом, черты лица, напоминали Ланни её отца, брови гораздо темнее, чем волосы, придавали необычный штрих её яркой привлекательности. Она была наполовину американка и наполовину француженка, обладая оживленным темпераментом соотечественников отца и уверенностью в себе, полученной от матери, которая сбежала из дому баптистского проповедника и стала моделью художника в теперешнем возрасте Марселины.

Да, в самом деле. Бедному Альфи, влюблённому по уши, и в отсутствии расположения придётся трудно, чтобы удержать ее. Она была единственным ребенком в семье великого художника, о котором говорили все, и который, действительно, вот-вот станет «старым мастером». Из доходов от его труда Марселина собиралась наслаждаться комфортом и, возможно, роскошью. Она знала о существовании Лондона и Парижа, дворцов и яхт, и что все эти изыски были в пределах ее досягаемости. Уж так она была воспитана. Ланни, который, если бы смог, воспитал бы её по-другому, пришлось занимать позицию зрителя. Здесь, как и во многих других местах этого beau monde, который спеленал его условностями, он был вынужден оставаться тихо покорным.

Эта Бьюти вся в Бэддов, так называл её Рик, уселась на переднем сиденье между двумя мужчинами, и Ланни вёл машину и слушал ее болтовню. Её слова лились нескончаемым потоком, потому что жизнь была так прекрасна, а она не может быть сдержанной. Она говорила только о знакомых: о девочках в школе, которых Альфи знал или должен был знать, о мальчиках, которые на выходные приезжали в «Плёс» на танцы и на вечеринки. Когда они собрались вместе, они все так же болтали, по крайней мере, девушки. Они помнили, что они говорили в других местах и повторяли то, что слышали, и это было похоже на разговор синиц на живой изгороди. Довольно сильный контраст между этой болтовней и разговорами, которые вёл Ланни с Альфи. Он подумал: «Неужели женщины все должны быть синицами или это было просто способ общения, которому их научили?»