Башня на краю света

Но в День Страшного Суда, когда раздастся Трубный Глас, весь дом рухнет с шумом и грохотом, и явятся херувимы со своими пламенными мечами и разрубят старую корягу.

И тогда все мертвые воскреснут. И Эссемёдль, а следом за нею толпы других бледных Подземных Дев выйдут из-под земли навстречу свету и дню.

Однако мертвая-то она мертвая, Одинокая Дева Эссемёдль, а все же по ночам выходит украдкой из подвала, поднимается в сени и оттуда по чердачной лестнице — к тебе в спальню, где ты лежишь и видишь сны. И тогда ты знаешь, что она пришла за тобой и теперь вы с нею отправитесь летать. Парить вдвоем, распластав большие крылья, над сушею и морем, уносясь вдаль, на Край Света, туда, где высится Башня.

Башня на Краю Света — не единственная в мире башня; оказывается, мир полон башен: Вавилонская башня, Падающая Пизанская башня, Круглая башня в Копенгагене, Эйфелева башня.

Но Башня на Краю Света — самая высокая и самая замечательная из всех. Она стоит у Великой Бездны и светит во тьме, и она такая огромная, что нужно потратить целый день, чтобы добраться до огня на ее верхушке.

Там, на самом верху, сидит Смотритель Дебес.

— А Смотритель Дебес — он Дух? Или херувим?

— Что за вздор, Смотритель Дебес — самый обыкновенный человек.

— А почему же он сидит в башне?

— Он смотрит за тем, чтоб огонь не потух.

Смотритель Дебес сидит, неотрывно глядя в темноту и вслушиваясь в мощный гул бездны. Иногда башенный свет выхватывает из мрака большое облако, плавно парящее над бездной, и, когда оно подходит ближе, Смотритель видит громадный лик со страшными очами. Это Бог, который носится над водою, свершая свой вечный путь. И тогда Смотритель прикрывает глаза руками и ждет, когда облако проплывет мимо. Раздвинув пальцы, он подглядывает, здесь ли оно или уже ушло — ой-ой-ой, никуда оно не ушло, остановилось и грозно взирает на него!

Счастье еще, что он не спал. Ведь иной раз Смотритель так устает от своего всегдашнего бдения, что у него просто глаза слипаются. Вот тут-то и будит его громозвучный голос:

— Смотритель Дебес, ты спишь?

— Нет-нет, не сплю!

— Неправда, ты спал. Для чего ты обманываешь меня, Господа Бога твоего?

И приходится Смотрителю сознаться, что он спал, потому что бесполезно обманывать Бога, который видит все.

Тогда Бог укоризненно качает своей громадной облачной головою, и голос его, исполненный скорби, гулко перекатывается в бездне.

— А я-то думал, что могу на тебя положиться, Смотритель Дебес!

И Смотритель Дебес льет горькие слезы раскаяния, а одинокое облако продолжает свой путь и скрывается в пустоте.

Ух, вот и зима наступила. Снег идет, снег идет!

После белого слепящего дня с играми в снегу — вечер, зеленый и пронзительный над меркнущими вершинами скал.

Еще разок, самый последний, скатиться на санках с пригорка прямо в пустынный вечерний сумрак!

Один на свете. Один — с чистым благоуханием снега, пахнущего Ничем! Все дети этого дня исчезли, их нет вокруг, но легкие белые Дети Ночи пляшут в густеющих сумерках, пляшут в метельном вихре, неистово пляшут и скачут вверх и вниз по зеленой ледяной лесенке вечера!..

Но что это? Высокий снежный сугроб, у которого санки обычно сами останавливаются, — этот сугроб куда-то пропал, а вместо него здесь новая горка, новый длинный-предлинный спуск. Внизу простирается широкая равнина, над которой сверкают россыпи звезд, санки скользят по ней сами собою, хотя никакого наклона нет, все дальше, дальше — и вот вокруг уже только воздух да звезды, и санки твои летят сквозь Ничто! А вдалеке… ты только погляди! — там, вдалеке, высокая башня возносится в небо — Башня на Краю Света! Верхушка ее светится и брызжет искрами, точно бенгальский огонь, и от этого становится так весело, что ты заливаешься звонким смехом, но тотчас умолкаешь, вдруг спохватившись, что совсем один забрался в ужасную даль, откуда тебе никогда не найти дороги назад.

И, вскрикнув, ты просыпаешься у себя в постели.

— Что с тобой, Амальд? Тебе что-нибудь страшное приснилось?

— Да, мне снилось, что я умчался на Край Света, туда, где стоит Башня!..

Завтра Новый год. И все будет новое.

Ручьи и озерки покрылись льдом — где ж тебе поплавать, мой новый кораблик, мой рождественский подарок?

Придется, видно, подождать.

Придется вам, видно, подождать, Капитан и Штурман, Боцман и Юнга, Кок и Стюард (ах, какие всё чудесные слова!), пока на дворе мороз примораживает, пока метет метель.

Но в самый же первый день Нового года случилась вдруг оттепель, снег начал таять, а лед — трескаться, и в тихой полынье закачалась зелененькая шхуна «Кристина» с голубовато-белыми парусами под огненно-желтым послеполуденным небом с крупными облаками — в дивном благоухании земли и талой воды.

Был Новый год, и все было новое, как твой новый кораблик. И низко в небе висел новенький серп луны.

Год на исходе, и день на исходе, и на исходе жизнь. Вечерние сумерки сменяются тьмою, и первые звезды зажглись на небе. Ночь обещает быть ясной и звездной.

Передо мной на столе, за которым я (Амальд Воспоминатель, Человек в Годах) сижу и пишу, лежит старая раздвижная подзорная труба моего Отца в отполированной до блеска латунной оправе. Она еще в полной сохранности, и я собираюсь немного погодя выйти из дому и навести ее на Туманность Андромеды, далекий мир, отстоящий от нас, как утверждают, на два миллиона световых лет — не такая уж безделица, ведь световой год — это расстояние, которое свет проходит за год, двигаясь со скоростью 300 000 километров в секунду. Воистину привольно чувствуешь себя на просторах Вселенной, когда смотришь в эту чудовищную глубь минувшего времени, хотя взору предстает всего лишь бледный, едва теплящийся фитилек в ночи.

«Точно свет рогового фонаря» — так изображали древние халдеи свет этого мира за пределами мира, и образ запечатлевается в сознании — ведь как раз таким мутным, туманным фонарем светили мы когда-то в далекую пору детства, бродя по сумрачным переулкам между домами, которых теперь уж нет. Правда, то был не роговой фонарь, а просто порожняя жестяная банка, обвязанная пергаментной бумагой, со свечным огарком внутри и дыркой в «крыше», чтобы огонь мог дышать.

Вот с этой нашей Туманностью Андромеды бродили мы, стало быть, и светили где-то в глубине летучего времени, которое тогда еще измерялось вечностью.

Кто это идет и светит старым тусклым вселенским фонарем — там, на самом донышке времени?

Маленький мальчик с молодою женщиной, и молодая женщина — его мать. В тихий вечерний час бредут они по кривым улочкам, пропахшим водорослями и торфяным дымом, и дальше, по благоухающим сеном тропинкам, к Старому Форту. Здесь они усаживаются и смотрят, как всесильная тьма, густея, поглощает все вокруг. Когда мальчик подносит фонарь к лицу своей матери, он как луна светит на ее щеки, рот, подбородок, И тогда видно лишь это лицо — ничего другого в целом мире, одно только это лицо, мягко выступающее из черной тьмы.

И на миг исчезают привычные границы — это может быть какое угодно место и какое угодно время, и нет у вас обоих ни имени, ни истории, вы лишь Мать и Дитя, начало и конец всего сущего.

Удивительная машинка с большим зеленым раструбом и с серым валиком, который все крутится и крутится, носит название Фонограф. Машинка принадлежит Дяде Кристофферу, он моряк и плавает по морям-океанам на иностранных кораблях. А сейчас ненадолго приехал домой.

Из раструба Фонографа льется сиплая и ломкая, но завораживающая музыка, чем-то напоминающая шум в ракушках или мягкое кипенье прибрежных волн в тихую погоду.