Башня на краю света

И притом ужас какой богатый! С ума сойти можно — у него в Швеции собственный рудник! Но только он спился, за это его сюда и выслали и всех прав лишили. Ну вот, но он приходит на фабрику только играть, больше ни за чем. Погоди-ка… слышишь?

Ханнибал, прислушиваясь, поднимается со скамьи.

— Это он и есть! Пойдем!

Глубокие глуховатые тоны доносятся из дальнего пустого зала. Сквозь щель в неплотно закрытой двери хорошо виден Платен, который сидит на складном стуле, склонившись над своей виолончелью, видны его пальцы на грифе и снующий по струнам смычок. Вот он слегка поворачивается — теперь видны его борода и брови, подсвеченные лучами из окошек под потолком, и его улыбающийся рот. Он сидит и восторженно улыбается, как будто здесь есть еще кто-то, с кем он приятно и весело проводит время. Но он совсем один.

— Зачем он приходит сюда играть — совсем один?

— Затем что здесь музыка звучит красивее, чем в домишке мадам Мидиор, где он живет. А бутылку у него видишь? Он ее всегда при себе держит, иначе у него белая горячка начинается.

— А что это — белая горячка?

— Такая штука, от нее умереть можно.

Платен играет и играет, звуки волнами плывут от его большой красно-коричневой виолончели, полные какого-то мягкого света и глубокой, самозабвенной радости. Низкие тоны проникают тебе в грудь, заставляя все внутри дрожать.

Платен сидит в полумраке сырой каменной пещеры, улыбается и блаженствует один-одинешенек.

Он недоумок.

Недоумки они все. Недоумки, недоумки.

Тебе трудно примириться с тем, что твой Дядя Ханс тоже недоумок. Ты любишь Дядю Ханса, он всегда такой добрый и веселый и всегда затевает что-нибудь интересное и увлекательное.

Он берет тебя с собой кататься на красивой белой яхте «Нитуш». Там он моряк — в фуражке с блестящим козырьком или в непромокаемой клеенчатой шляпе-зюйдвестке. А когда он отправляется в верховую прогулку по горам, то натягивает узкие рейтузы и кожаные гамаши. Когда же устраивается концерт в фабричном зале и Дядя Ханс, помахивая белой палочкой, дирижирует женским хором «Идун», то на нем черная «фрачная пара». Собравшиеся хлопают в ладоши, а Дядя Ханс кланяется и с улыбкой указывает рукою на хористок, как бы говоря, что успех принадлежит им. Наконец, когда представляют комедию, никто не может лучше Дяди Ханса заставить публику покатываться со смеху или же проливать слезы умиления.

Но Отец недоволен Дядей Хансом и грубо распекает его, не смущаясь присутствием других людей:

— Ты, видно, никогда не повзрослеешь! Думаешь, можно всю жизнь в игрушки играть. Но не зря говорят: повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить!

А Дядя Ханс молчит, он даже не пытается оправдываться, и вид у него ничуть не злой и не обиженный.

Только потом, когда Отец уходит, ты слышишь, как Дядя Ханс говорит Маме:

— Мне-то, собственно, всегда нравился как раз этот самый кувшин, который ходит по воду, вместо того чтоб стоять на полке со сладким сиропом внутри!

Однако же самый главный из всех недоумков — это, несомненно, Дедушка Проспер, который только и делает, что стоит у утиной запруды да кормит своих уток.

Через сад, окружающий дом «Память об Андреасе», бежит ручеек. Он стекает с гор, струится по зеленому царству лугов, а добежав до сада, сначала скрывается в густых зарослях красной смородины, но затем вновь показывается — вот в этом-то месте Дедушка Проспер и устроил свою утиную запруду.

Утиную запруду Дедушки Проспера отгородили от сада высоким забором, «чтоб не видеть всей этой пачкотни…».

Дедушка Проспер приходится Маме дядей по отцу. Он малорослый, почти что карлик, но при том у него пышные седые усы. Выглядит он вообще довольно комично, ибо вдобавок ко всему носит дымчатые очки и почти всегда ходит в высоких резиновых сапогах.

Лоб у Дедушки Проспера изрезан длинными морщинами, как у человека, которому много приходится думать, но все его думы только об одном: об утиной запруде да об утках.

— Бедный Дедушка Проспер, жалко его. Ты уж, пожалуйста, будь с ним поласковее и не вздумай над ним смеяться.

У Дедушки Проспера есть «мастерская» в подвале дома «Память об Андреасе», там стоит стол, заваленный разноцветными бумажными обрезками и заставленный баночками с клеем, а на стене висит фотография старика с бакенбардами — это отец Дедушки Проспера, «Старый Рёмер», твой прадед. Взгляд у Старого Рёмера жесткий, но в то же время он словно бы втайне потешается над своим немыслимым сыном по имени Проспер.

Дедушка Проспер любит кормить своих уток. Станет у запруды с хлебным мешком и принимается их скликать, называя каждую по имени — у него все утки имеют имена: Крякушка и Брякушка, Малена Большая, Малена Старая и Малена Крохотуля, Утик, Мутик и Хохлатик — и как уж их там еще зовут. Утки подплывают и смотрят на Дедушку Проспера одним глазом, повернув голову набок и учтиво кланяясь.

В прачечном подвале есть большая раковина с проточной водой, в ней плавают желтые утята Дедушки Проспера, которые еще недостаточно подросли, чтобы можно было выпустить их в запруду, где их подстерегает здоровенный котище «Сортирный Фредрик» (так Дедушка Проспер окрестил этого прожорливого ворюгу — кота, умеющего и плавать, и нырять). К утятам Дедушка Проспер питает особую нежность, просто души в них не чает, для них он часто играет на своей цветастой глиняной флейточке — окарине.

Яйца, снесенные утками Дедушки Проспера, берут на кухню и варят их либо жарят яичницу — для него самого, потому что больше никто не любит утиные яйца. Но часть яиц он выдувает, а потом обклеивает цветными и золотистыми бумажными полосками или же вырезанными из бумаги фигурками и вешает на стену, чтобы использовать как подарки ко дню рождения либо просто как «памятные презенты».

В погожие вечера Дедушка Проспер усаживается возле утиной запруды в плетеное кресло и раскуривает свой длинный чубук. Одет он при этом в шлафрок и ермолку, на ногах вместо резиновых сапог вышитые домашние туфли, и он сидит, «наслаждается жизнью». А по временам он листает старинную детскую книжку с картинками под названием «Большой Бастиан» и тогда тихонько клохчет в усы, попыхивая табачным дымом, — наслаждается жизнью и чувствует себя на седьмом небе.

А как же Бабушка — она тоже относится к недоумкам? Может, да, а может, и нет.

— Бабушка такая наивная.

— Что значит наивная?

Мама, которая гладит белье, на миг застывает в раздумье.

— Наивная? Ну, это когда человек считает, что все вокруг хорошие и добрые. И когда он сам слишком добрый. И позволяет другим водить себя за нос.

Мама и Тетя Нанна продолжают обсуждать друг с другом, как бедная Бабушка «всю жизнь позволяла водить себя за нос».

А ты краем уха слушаешь их разговор, возясь со своей игрушечной шхуной «Кристиной»: у нее отскочила дощечка с названием, и ты пытаешься приклеить ее птичьим клеем, взятым у Дедушки Проспера. Отдельные необычные выражения застревают у тебя в памяти, и потом ты все время возвращаешься к ним, раздумывая над их смыслом.

Твой дед по материнской линии, которого звали, как тебя, Амальдом, — этот самый дед был «порядочный щеголь», И «вертопрах». И «кутила». А бедняжка Ханс, к несчастью, уродился в него. И вдобавок он был «волокита», «юбочник» (тут ты навострил уши!).

— Да-да, Нанна, это так. Он за первой встречной юбкой волочился. А мама, разумеется, ни о чем не догадывалась. Продолжала его боготворить. Да и не она одна, кстати сказать. В нем было обаяние. Отца все всегда боготворили. Так же, между прочим, как теперь Ханса!

Итак, твоя Бабушка наивная (чудесное новое слово, хотя, пожалуй, чуточку грустное!) и «позволяет водить себя за нос».

Бабушка — маленькая и худенькая, очень близорукая, но когда она усаживается за фортепьяно и тонкие пальчики ее начинают бегать по клавишам, то просто невероятно, какие чудесные звуки извлекает она из громоздкого инструмента и как она, глядя через свои очки, ухитряется разобраться во всех этих черных кружочках, удивительных вилочках и шпильках, которыми испещрены старенькие нотные листы.