Страница 112 из 117
— Ну так чего ради я должен переезжать? — спросил он, отставляя бутылку и стараясь подавить отрыжку.
— Вот это другой разговор. Прежде всего, господин Фредериксен, поглядите на чертежи, я готова выслушать ваши возможные возражения, а затем я изложу мои аргументы «за».
Муж покосился на листок бумаги. Квадраты и прямоугольники, цифры и буквы и мелкие непонятные значки.
— Это что, лифт?
Едва заметная улыбка превосходства тронула уголок рта фрёкен Лунд.
— Лифт тоже есть, господин Фредериксен. На лестнице. А это всего лишь холодильник.
Муж налился краской и, казалось, готов был пустить в ход кулаки. Фрёкен Лунд провела рукой по губам, будто стерев ульгоку, и снова стала вежливым, доброжелательным гидом.
— Сейчас я вам все покажу, господин Фредериксен. Это гостиная, а здесь вы видите еще две комнаты, одна — спальня для вас, другая — для Джимми, он уже слишком большой, чтобы спать в одной с вами комнате.
— На кой ему комната, если он не живет дома?
— Ну зачем так говорить. Когда-нибудь Джимми вернется домой.
— Еще неизвестно, — возразил муж.
— Непременно вернется. Его не станут держать дольше, чем это необходимо, вы прекрасно знаете, и, кстати, будет совсем неплохо, если к тому времени его жилищные условия улучшатся и у него будет собственная комната. Здесь у вас кухня, а вот эти маленькие значки обозначают дверные проемы между комнатами… — Фрёкен Лунд достала из сумки другой чертеж. — А вот план вашего микрорайона, ваша квартира в двести четырнадцатом подъезде — как видите, совсем недалеко от автобусной остановки. Здесь вот у вас местный универсам, а здесь школа и Детский клуб…
— Но это же такая даль, — слабо запротестовал муж, он напряженно морщил лоб, стараясь ничего не упустить из ее объяснений.
— Да, это довольно далеко. Далеко от неблагоприятного влияния улицы, которому здесь Джимми может подвергнуться. Далеко от шума и грохота уличного движения, с которым здесь вы вынуждены мириться… — И словно угадывая его мысли: — А знакомые вас все равно разыщут. Я убеждаюсь в этом всякий раз, как переезжаю с квартиры на квартиру.
Муж встал, покружил по комнате, потом остановился у окна, засунул руки в карманы. С улицы доносились обычные вечерние звуки: гул проезжающих машин, стрекот мопедов, хохот, крики, громкий визг. Позже шум пьяного веселья и ссор из забегаловки за углом усилится, преобладая над всеми другими звуками, разве что сирена полицейской машины на миг перекроет его.
— Но здесь мой дом, — сказал он, точно заупрямившийся ребенок. — Я всегда здесь жил.
— Значит, пора уже сменить обстановку, — заявила фрёкен Лунд. — А что касается переезда…
Что касается переезда, то Харри и другие приятели мужа пожертвовали своим воскресным отдыхом, чтобы помочь им в этом деле. Вернее, предложили пожертвовать. Никто как-то не подумал, что вещей не так много и перевезти и расставить их на новом месте не займет много времени. Помогая друг другу, мужчины снесли вещи вниз, погрузили в машину, которую Харри нанял для этой цели, укрыли сверху брезентом, потом так же дружно таскали все наверх, а когда осталось внести только узел с постелями, цветочные горшки и столовые стулья, присели кто где сумел, выпили пива и выкурили по паре сигарет. В общем, работали весело и с удовольствием.
Она сновала из комнаты в комнату, забегала на кухню, поминутно окликаемая:
— Эй, Эвелин, где ты хочешь поставить обеденный стол?
Или:
— Куда нести кушетку?
И она была счастлива своей нужностью всем, радовалась той ответственности, которую мужчины не долго думая взвалили на нее. Она просто блаженствовала, носясь, разгоряченная, по квартире и отдавая распоряжения: «Стол поставьте здесь… нет, пожалуй, лучше вон там, возле окна» — и слыша свой собственный возглас: «Осторожнее, Харри!», когда горшок со столетником угрожающе заколебался в его медвежьих объятиях и Харри ухмыляясь сделал вид, что роняет его, напугав ее до смерти.
— Чего теперь нести? — крикнул снизу Олуф, и она прокричала, что теперь хорошо бы принести кровати, и с удивлением заметила, как ловко, оказывается, она умеет командовать, вещи поступают в нужном порядке, и даже пожалела, что все так быстро кончилось.
— Вот таким манером, — сказал Харри, отряхнув ладони и нарушив тем самым неловкое молчание. Вся мебель была расставлена по местам, и предметы сиротливо и жалобно взывали друг к другу, затерявшись в огромном пространстве помещения, и выглядели еще более жалкими и потрепанными, чем на старой квартире. — А теперь не мешало бы слегка подкрепиться.
— А, ну да, — всполошился муж. — Не знаю… ты подумала насчет?..
И как же приятно было с гордостью ответить, что, конечно, она подумала, пусть он достанет стаканы и тарелки из того вон ящика, а она мигом приготовит им поесть. И, все еще в радостном возбуждении от переезда, она намазывала бутерброды за новым кухонным столиком, успевая при этом весело командовать мужчинами, которые распаковывали посуду, подбирали использованные газеты и накрывали на стол, и уселась наконец вместе с ними за обшарпанный обеденный стол, который и на новом месте оставался все таким же привычным и уютным. Водка была не слишком холодная, потому что холодильник еще не включили, но пить можно было.
— Ваше здоровье! — провозгласил муж. — И спасибо за помощь.
Дружки кивнули, мол, порядок, о чем речь, и никто не сказал, какая у них прекрасная квартира и до чего же им повезло. В конце концов пришлось мужу сказать об этом самому. Разве они не находят, что квартира просто шикарная? Тут тебе и балкон, и ванна, и хромировна, и фанерованные двери, и прочая дребедень. Или они другого мнения?
Он умоляюще посмотрел на Харри, и тот согласился: да, конечно, квартира вполне приличная.
— Только вот слышимость… — сказал Олуф, и тут она впервые услышала, как гулко отдался звук захлопнувшейся где-то двери и весь дом прямо завибрировал. Позже, когда приятели уехали и они легли спать в своей новой спальне со встроенными шкафами и запахом свежего клея от обоев, эти новые, непривычные звуки не давали ей уснуть, а ведь обычно она засыпала как убитая, несмотря на шум и гам и на улице и в доме. Муж рядом с ней беспокойно ворочался и нетерпеливо брыкался, задевая спинку кровати, и, когда она уже думала, что он наконец угомонился и заснул, вдруг неожиданно вскидывался и снова плюхался на подушку.
— Проклятый бетон, — сказал он чуть не плача.
Микрорайон был вроде такой, как его расписывала фрёкен Лунд, и в то же время не такой. Корпуса были выше и длиннее, и их было больше, чем она себе представляла. Люди приходили и уходили, открывали и закрывали двери и запирались в своих квартирах на ключ, и в корпусах, зияющих огромными слепыми окнами, чуть не целый день была какая-то запертость и воскресная пустота. Ее пугала эта абсолютная пустота и тишина, и, лежа однажды дома больная, она тщетно пыталась уловить хоть малейший звук, который нарушил бы тишину после того, как на лестнице отзвучали шаги последних школьников и входная дверь захлопнулась за утренним почтальоном.
Оживать корпуса начинали лишь ближе к вечеру, когда возвращались с работы мамаши с маленькими детьми в колясках или на багажниках велосипедов, прихваченными по дороге из яслей или детского сада, потом дети постарше возвращались из школы после продленки или из клуба и захватывали асфальтированные дворы с песочницами и всякими приспособлениями для игр. К вечеру дворы просто кишели детьми всех возрастов. В том числе и сверстниками Джимми. Особенно похож на него был один мальчик, высокий, красивый, со светлыми волосами. Она ловила себя на том, что стоит и смотрит на мальчика из кухонного окна, вслушивается в его голос, который, как и у Джимми, начинал ломаться, и улыбается ему, встречаясь случайно в подвале, где она аккуратно пристраивала велосипед, которым обзавелась, чтобы быстрей добираться до автобусной остановки. Она воображала, как вот этот самый мальчик станет товарищем Джимми. Когда Джимми вернется домой и будет, как и другие дети сбегать по утрам по лестнице со школьной сумкой в руках.