Страница 105 из 117
Муж и без того нервничал: на заводе ходили слухи о сокращении производства и увольнениях, и, хотя он с жаром уверял, что его-то это не коснется, что никто другой не справится с его работой так успешно, что никто не знает станок, как знает его он, и что им там прекрасно все это известно, она видела, какое его терзает беспокойство. Точно зловещий, смутно обрисованный знак вопроса маячило оно за всеми его уверениями; точно назревший нарыв, который только и ждет случая, чтобы прорваться и излиться в гневе и грубости.
Да, не тот был день, чтобы нежданным заявиться домой. Да и сам Джимми был не тот. В нем произошла перемена. У него больше не дрожали жалко губы, исчезла боязливая настороженность в глазах, теперь у него было постоянно напряженное выражение лица, и он как-то по-новому упрямо вскидывал голову. Они стояли друг против друга, муж и сын, точно два противника, ни слова еще не было произнесено, и она стояла между ними и не могла ничего предотвратить, и нисколько не помогло, что она помнила, как мальчик сидел у мужа на коленях и бойко что-то лопотал, а муж таял от восторга — они-то этого не помнили, а теперь все было иначе.
Наконец муж набрал побольше воздуху и выпалил, вложив в слова приветствия весь жалкий сарказм, на какой он был способен:
— Что мы видим? Ихнее высочество пожелали снова заиметь отпуск, а? Ну что ж, плохо ли? Отчего бы и не попользоваться!
Так как мальчик не ответил, голос у него сорвался на фальцет:
— Долго ты еще намерен бегать? Раз удрал, теперь опять…
— Захотел и удрал, — сказал Джимми.
— Что? Ты что несешь, черт тебя дери? Что ты вбил себе в голову?
— Я уже сказал: я не хочу больше там жить.
— Ах, он сказал! Он сказал… Ну а теперь я тебе кое-что скажу. Да, я, черт меня дери, скажу тебе пару слов…
Она попыталась перехватить взгляд мужа, но он ее не видел, он видел только мальчика, а может, вовсе и не мальчика он видел сейчас, а собственное бессилие и беспомощность, бесправность, ущербность. Она с тоской думала о том, что зря они так, не до того ведь сейчас, надо им быть добрее друг к другу.
— Раз ты не умеешь вести себя как положено в школе и… дома, значит, придется тебе торчать там, куда тебя засунули, пока ты этому не научишься.
— И не подумаю, — сказал Джимми и упрямо, на новый манер, вскинул голову.
— Придется. Или я сам тебя научу.
— Уж ты-то, — фыркнул Джимми.
Ну зачем они мучают друг друга, ни к чему это.
И откуда такая напасть? Как хорошо было раньше, жил себе где положено, с радостью приезжал домой погостить, а ведь если он будет так себя вести, его никогда не отпустят домой насовсем.
Она молча взывала к ним, но они не хотели ее слышать.
— Черт знает что, — не унимался муж. — И так стыда не оберешься из-за того…
— Аксель! — воскликнула она, и муж, опомнившись, прикусил язык.
— Бедные родители! — со злостью подхватил Джимми.
Она умоляюще посмотрела на него.
— Джимми, — повторяла она. — Джимми…
— Нет! Не хочу! — запальчиво выкрикнул Джимми. — Ни за что!
Так они и стояли друг против друга, почти одного роста — Джимми сильно вырос — и одинаково бледные.
И одинаково глупые, думала она. Ей хотелось принести мужу пива, сварить мальчику какао, только бы он согласился сесть за стол и выпить его, но она не решалась оставить их одних, не смела двинуться с места.
Вдруг мальчик рывком повернул к ней голову.
— Зачем ты назвала меня этим дурацким негритянским именем? — раздраженно спросил он.
— Что ты говоришь, Джимми? — Она ничего не понимала.
— И так уж хуже негров…
— О чем это он, Эвелин? Что он такое несет?
Она пожала плечами.
— Не знаю. Да он и сам не знает.
— Я-то, между прочим, знаю, — сказал Джимми, вскинув голову. — Это вы ничего не знаете.
— Послушай-ка меня. — Муж решил попробовать повести разговор по-другому. Он выпрямился, расправил плечи, стараясь казаться выше ростом. — Наверное, не так уж приятно и весело торчать там… ну, где ты сейчас живешь, но, чтоб ты снова мог вернуться домой, надо тебе пожить там… Понимаешь, это как на работе. Возьми, к примеру, меня, целыми днями я торчу у станка, так? Хотя это тоже не очень весело. Бывает в жизни, что приходится с чем-то мириться, к чему-то приноравливаться, даже если… да, приходится иной раз. Нашему брату… — Он помолчал, потом закончил — Иначе нельзя. Надо мириться то с тем, то с другим, такая уж наша жизнь.
Лицо мальчика передернулось: может, ему вспомнились совсем другие слова, когда-то раньше муж говорил ему, что он, Джимми, вовсе не должен мириться с чем бы то ни было; в случае чего надо просто дать сдачи, и всегда надо помнить, что он ничем не хуже других.
— Но зато, — продолжал муж с нажимом, — зато на работе со мной считаются, это уж точно, они знают, что я хороший работник, что со своим делом я справляюсь, и, вот попомни мое слово, когда начнутся увольнения, они не ошибутся и уж мне-то не принесут того листка.
— Тебе-то, — снова фыркнул Джимми. — Да тебя они первого выгонят!
Муж круто повернулся и дрожащим пальцем ткнул в сторону телефона.
— Давай звони! — завопил он. — Сию минуту! Пускай приезжают и забирают этого барина, да чтоб живей поворачивались. Я не намерен терпеть, чтобы он оскорблял меня в моем собственном доме, понятно? И так уж… все эти годы…
Слова застревали у него в горле, он задыхался и хрипел.
— Ты слышала, что я сказал? Звони. Сию же минуту.
И так как она не двигалась с места, словно еще надеясь на какой-то выход, крикнул:
— Ну что, может, мне самому позвонить?
Она отрицательно качнула головой: да нет, она позвонит, хотя это была пустая угроза, громкие слова — муж боялся телефона не меньше, чем она сама, и никогда не звонил, придется позвонить ей… Но телефон зазвонил раньше, чем она успела подойти к нему, так точно они рассчитали время, которое Джимми потратил на дорогу. До чего ж они там сообразительные!
— Да, — ответила она на вопрос, дома ли он. — Он только что приехал, я как раз собиралась вам звонить.
— Мы свяжемся с фрёкен Лунд и попросим доставить его как можно быстрее. С этими его побегами надо кончать. Позаботьтесь, чтобы он был дома, пока она не приедет, договорились?
— Хорошо, — сказала она и положила трубку, недоумевая, каким образом она может об этом позаботиться, потом медленно повернулась к ним.
— Ну что? — спросил муж. Гнев его, видимо, уже остыл. — Что там?
— Приедет фрёкен Лунд и заберет его.
Взгляд мужа ускользнул от ее глаз в сторону.
— Ну что ж, ладно, — кивнул он.
И немного погодя добавил:
— Так будет лучше.
— Да, — сказала она, не глядя ни на кого из них. — Так будет лучше.
Тут послышался глубокий, прерывистый вздох Джимми, и он наконец разразился слезами. Теперь это был просто маленький одиннадцатилетний мальчик, слезы душили его, мешая говорить. Впрочем, смысл его слов разобрать можно было:
— Так я и знал, я же знал! Нельзя было снова сюда бежать.
— Ну-ну, — сказал муж. — Эвелин, не найдется у тебя чего-нибудь дать ему? Лимонада или еще чего?
Конечно, у нее нашелся лимонад, целых две бутылки, она намазала вареньем два кусочка французской булки и, сидя против него за столом, понемногу вытянула из него кое-что, не так много, но все же теперь можно было объяснить его побег. Его задразнили, уверяя, что Джимми — негритянское имя, а он не выносит насмешек. Что угодно, только не насмешки. Завязалась драка, а драться не разрешают. Воспитатель, который разнимал их, принял сторону другого, потому что тот меньше. Это было несправедливо, и Джимми возмутился.
Рассказ был бессвязный, да к тому же то и дело прерывался отхлебыванием лимонада. А ведь раньше слушать Джимми было одно удовольствие. Он мог говорить без умолку, она сидела на краешке кровати, а он, умытый, лежал, заложив руки под голову, и рассказывал, рассказывал, да так, что она только диву давалась, откуда что берется, как он ухитряется так ловко сочинять все эти забавные истории и так выразительно описывать маленькие события своей жизни, так подробно и красноречиво. А теперь она удивлялась, куда все это исчезло, вместо рассказа — короткие, отрывистые фразы, да и те надо из него вытягивать. Видно, этот новый Джимми не был больше занятным маленьким человечком, способным вызвать интерес у людей.