Страница 28 из 33
«Великая тайна» Кольцова является своего рода аналогом к известному уже нам (написанному позднее) стихотворению К. Аксакова «Целый век свой буду я стремиться разрешить божественные тайны…». И там и здесь – сознание неисчерпаемости природы, вечной ее обновляемости и изменяемости; признание органической связи всего сущего (впоследствии Белинский будет иллюстрировать цитатой из стихотворения Кольцова мысль о том, что в истории человечества «каждый век вытекал из другого, и один был необходимым результатом другого»).
Словом, и там и здесь – апофеоз диалектики. Но есть и различия: К. Аксаков, выражая настроения большинства членов кружка, убежден, что «тайны» не только существуют, но их можно понять, и он дает клятву «целый век… стремиться разрешить божественные тайны». У Кольцова же подчас словно чувствуется растерянность перед «великой тайной», доступной лишь вере, но не разуму.
Не только кружок был необходим Кольцову, но и Кольцов был необходим кружку.
Для Станкевича и его товарищей Кольцов явился еще одним подтверждением их философских понятий о дружбе. Важны не происхождение, не сословная или классовая принадлежность человека, а его духовные и интеллектуальные качества. Под влиянием встреч с Кольцовым Белинский писал одному своему корреспонденту: «Ты скажешь, что и из низкого звания есть люди с чувством и даже призванием. Правда, но разве они не братья, не друзья мне, разве я с ними не на короткой ноге? Я, не стыдясь, в кругу знати, если угодно, назову моим другом какого-нибудь Кольцова».
А в 1835 году Станкевич и Белинский издали в Москве первую книжку поэта – «Стихотворения А. Кольцова». Восемнадцать пьес для сборника отобрал сам Станкевич из большой тетрадки, которую передал ему поэт. Средства предоставил Станкевич и другие члены кружка, а за печатанием книги наблюдал Белинский, так как Станкевич находился в это время в Удеревке.
Когда книжка вышла, друзья постарались поддержать ее, разъяснив публике значение таланта Кольцова. В Москве в журнале «Телескоп» (1835, ч. 27) была помещена статья Белинского, а в Петербурге по просьбе Станкевича на выход сборника отозвался Я. Неверов. Он опубликовал сразу две статьи: одну – в редактируемом им «Журнале Министерства народного просвещения» (1836, № 3), другую – в журнале «Сын отечества» (1836, ч. 176).
Вторая статья называлась «Поэт-прасол Алексей Васильевич Кольцов». В ней Неверов между прочим упоминал о встрече Кольцова с одним «молодым литератором», который имел на поэта благотворное влияние: «Кольцов был понят, оценен – и молодой литератор великодушно взял на себя труд и издержки печатания». Неверов намекал на Станкевича, который, как можно предположить, в рукописи статьи Неверова не видел. Ведь если бы видел, то беспощадно вымарал бы упоминание о себе.
В Москве печатание книжки Кольцова осложнилось одним небольшим эпизодом. Наблюдавший за изданием Белинский поместил в книжке предисловие, где сообщалось о помощи Кольцову со стороны Станкевича. Но тут посыпались на Белинского гневные письма Станкевича: «позорную страницу» немедленно «вырезать», ничего о его помощи не говорить. Пришлось подчиниться, и книжка вышла без предисловия.
Если Станкевич кому-либо помогал, то бескорыстно, не для славы, даже не для доброго имени. В роли мецената, покровителя талантов, выступать перед публикой ему не хотелось.
Глава седьмая
Первые сердечные бури
У каждого человека – свое любимое время года. Пушкин, как известно, любил осень. Станкевич больше всего любил весну, особенно раннюю. «На душу мою имеет удивительное влияние весна», – писал он в марте 1834 года Неверову.
«В прекрасное весеннее утро никакая душа не заграждена для природы; всё существо человека наполняется любовью, и если я могу еще влюбиться, так влюблюсь не иначе как весною… Дай Бог, чтоб нашлось существо, которое бы достойно заменило для меня красоту всего создания, сосредоточило бы на себе и усилило бы святое, врожденное чувство любви! Страшно подумать, друг мой, что оно истощится в тщетном стремлении к необъятному, к безответному, или, что таинственный ответ этого необъятного, наконец, не будет слышим душе, требующей близкого, видимого, ощутительного! Чувство любит исповедоваться и хочет, чтобы его поняли, оно хочет сочетания, оно живет сознанием, – если не взаимности, то взаимности возможной! Не пожмешь руки великану, называемому вселенной, не дашь ей страстного поцелуя, не подслушаешь, как бьется ее сердце!»
Философские интересы не могли заполнить всей внутренней жизни Станкевича и его друзей. Люди, живущие в сфере абстрактного мышления, особенно остро чувствуют прелесть повседневной жизни, конкретного бытия. «Не пожмешь руки великану, называемому вселенной…»
А ведь еще надо помнить, что нашим философам было по двадцать лет или немногим больше. Брала свое молодость, горячая кровь. Предчувствие будущих успехов и славы сплеталось с предчувствием любви. Философские занятия и литературные споры шли рядом с сердечными бурями и увлечениями.
Пожалуй, даже не «рядом». Для Станкевича и его друзей любовь не была отделена от философии, как не была отделена и дружба. Мы уже видели, что кодекс дружбы прямо вытекал из их философских убеждений. Дружба была конструктивной силой мироздания и поэтому – нравственным заветом. То же самое – любовь.
Но ведь не подчинишь волнение крови продуманному плану, не внесешь строгий расчет в сердечные бури… Сколько приходилось пережить непредвиденного, испытать надежд, ожиданий, порою – разочарований и неудач!
В начале 30-х годов у каждого уже была своя «тайна». Тайна сохранялась, впрочем, недолго. «Чувство любит исповедоваться и хочет, чтобы его поняли», – говорил Станкевич. У каждого были свои доверенные (у Станкевича – Неверов, а в Москве – Белинский и особенно Красов). Но постепенно тайна становилась достоянием всех – такова уж атмосфера кружковой жизни.
В 1833 году кружок взбудоражила история Якова Почеки.
Жил в Москве музыкант Франц Ксавер Гебель. Бывший капельмейстер венского, пештского и львовского театров, лично знакомый с Бетховеном, Гебель пользовался у москвичей широкой известностью.
Почека жил в одном доме с Гебелем и вскоре подружился со всем его семейством. Особенно его внимание привлекла шестнадцатилетняя дочь музыканта Эмилия. Это было тихое, поэтичное и несколько таинственное существо. Ореол таинственности придавали ей разные слухи относительно ее происхождения. Поговаривали, что Эмилия – вовсе не дочь Гебеля, что даже вероисповедания она другого – православно-греческого (все семейство Гебеля исповедовало католическую веру)… Однако самая главная тайна состояла в действительных отношениях Эмилии и Гебеля. Не была ли Эмилия его любовницей? По крайней мере, такой вывод можно сделать из одного письма Станкевича.
Прошло немного времени, и Эмилия, как рассказывал потом Станкевич, «привязалась всею душою» к ее новому знакомому. Почека тоже не остался к ней равнодушен: «Он чувствовал к ней нежную дружбу, если расположение к прекрасной девушке может быть названо дружбою, и уважал ее как святыню». Но тут, как это водится, в складывающиеся отношения молодых людей грубо вмешались посторонние.
Некто Золотухины, хозяева той комнаты, которую снимал Почека, имели на него свои виды: у Золотухиных была дочь невеста. Естественно, что сближение Почеки и Эмилии им было не по сердцу, и они, насколько могли, стали чинить препятствия. «Бывало, чуть Эмилия и Почека явятся на галерею, Золотухиных дочь тут и есть. Все это было довольно забавно», – рассказывает Станкевич.
Но финал этой истории оказался уже совсем не забавным.
Золотухины переехали на другую квартиру, и Почека вместе с ними.
Эмилия на память подарила ему изображение, вырезанное из черной бумаги: мужчина склоняет колена перед памятником, осененным ветвями березы. Печальный и несколько наивный символ вечной разлуки.
Вскоре Эмилия умерла. Обстоятельства ее смерти были таинственны, как и ее происхождение, судьба, как и весь ее облик.