Страница 20 из 33
Летом 1834 года Станкевич впервые побывал в Петербурге, где встречался с Неверовым. Впечатления Станкевича вылились вновь в развернутое сопоставление двух столиц.
В письме к Красову в Москву он говорил: «Петербург не то, что Москва – и наоборот. Все улицы вытянуты здесь в одну шеренгу, здания стройны, правильны, изящны; во всем вкус, богатство – но к этой красоте надобно привыкнуть или надобно изучить ее, а где найдется Кремль другой, который бы остановил на себе взор европейца и варвара, который бы повеселил душу своими золотыми головками? Где наша пестрая, беспорядочная, раздольная Красная площадь, с своими бабами, извозчиками, каретами, с своим лобным местом, кремлевскою стеною и чудаком Василием Блаженным? Нет! „Едва другая сыщется столица, как Москва!” Тот, кто бестолков, как Скалозуб, скажет только: „Дистанция огромного размера!”» Но мы не станем говорить ничего против Скалозубов! И художник Венециянов говорит, что Москва привлекательна, а Неверов приписывает Петербургу красоту классическую, более нормальную, Москве романтическую – и я с ним совершенно согласен».
Проводимая Станкевичем аналогия непростая. Нельзя сказать, чтобы он всецело отдавал предпочтение одной из столиц. Нет, у каждой есть свои достоинства. Петербург может похвастаться стройностью, порядком, деловитостью. Москва – живописностью, пестротой, раздольем.
Но, пожалуй, в главном симпатии Станкевича отданы все же Москве. В Москве есть «идея», «жизнь». Станкевич подразумевает умственную жизнь, самые передовые веяния времени, которые Москва выражает больше, чем Петербург. Так думал не только Станкевич. Спустя несколько лет, сопоставляя обе столицы, Гоголь отметит: «В Москве журналы идут наряду с веком, но опаздывают книжками; в Петербурге журналы нейдут наравне с веком, но выходят аккуратно, в положенное время» («Петербургские записки 1836 года»)[10].
Но не только в передовых идеях – в самом характере человеческих отношений Москва, по мнению Станкевича, берет верх над Петербургом. «Здесь – любовь и дружба, там – истинное почтение…» То есть в Москве – искренняя привязанность, культ дружбы, как он понимался в кружке Станкевича; в Петербурге – формальная вежливость, этикет общения («истинное почтение» – это ведь фраза из письма: «с истинным почтением остаюсь…» и т. д. – фраза, отвечающая этикету, но вовсе не свидетельствующая о действительных чувствах пишущего).
Поэтому Станкевич советует петербуржцу Неверову: «Берегись продажных объятий и гладко причесанных друзей; смотри чаще на море, красу и прелесть сухого Петербурга… и думай о Сокольниках».
Конечно, не во всем антитеза двух столиц проводилась точно (впоследствии, в сороковые годы, Белинский значительно углубит ее, сумев увидеть и в петербургской жизни позитивные моменты, выражение передовых идей времени). Однако отличие двух типов культур, двух стилей жизни все же было налицо, особенно к началу 30-х годов позапрошлого века. Различие несколько сгладилось позже, именно в сороковые годы, когда многие «москвичи», в том числе Белинский, переехали в Петербург, как бы объединив в одно целое московские и петербургские традиции.
Все это мы сказали для того, чтобы увидеть «московский отпечаток» кружка Станкевича. Да, пожалуй, в Петербурге 30-х годов такой кружок был бы невозможен. Много условий сошлось вместе, подготовив почву для образования кружка.
В Москве в то время наиболее глубоко разрабатывали философские вопросы, проявляя интерес к диалектическим идеям немецкой классической философии. Диалектическая школа Павлова, Надеждина и других мыслителей была московской школой, что дало Гоголю повод для остроты: «Московские журналы говорят о Канте, Шеллинге и проч. и проч.; в петербургских журналах говорят только о публике и благонамеренности…». В Москве, далее, господствовал интерес к широким занятиям, к объединению различных наук, в то время как в Петербурге заметнее была специализация, преимущественное развитие отдельных дисциплин.
А культ дружбы, о котором мы только что говорили, страстность и откровенность споров ночи напролет, до первых петухов («Москва – большая деревня…»), часовые прогулки в Сокольниках, около Кремля или в Замоскворечье, сопровождаемые теми же спорами?.. А свойственный Москве дух неофициальности, а подчас и оппозиционности?.. Ведь Петербург был официальной столицей империи, Москва – столицей бывшей, «отставной», забытой.
С исторической точки зрения все это было неизбежно: «Две столицы не могут в равной степени процветать в одном и том же государстве, как два сердца не существуют в теле человеческом», – писал Пушкин. Но неизбежны были и чувства обиды у москвичей. И хотя мотивы обиды существовали различные (были и такие москвичи, которые мечтали о восстановлении старых допетровских порядков), но все это питало характерное для Москвы чувство недовольства. Словом, нам теперь понятнее, на какой почве вырастало господствовавшее в кружке Станкевича воззрение – «воззрение большею частию отрицательное».
Все сказанное позволит объяснить один из эпизодов в жизни Станкевича.
Летом 1834 года, приехав в Петербург, Станкевич встретился не только с Неверовым, но и с другим товарищем по кружку – Павлом Петровым.
Студент Московского университета, друг Белинского (о чем мы уже говорили выше), поэт, посвятивший В. Г. Б. (то есть Белинскому) свой перевод из «Потерянного рая» Мильтона, знаток многих языков, Павел Петров вслед за Неверовым перебрался в Петербург.
Впоследствии Петров станет известным ученым-востоковедом, специалистом по санскриту. Но в 1834 году он еще готовится к ученой карьере, принимается за изучение восточных языков, держит экзамены в Петербургский университет. В это время его и встречает Станкевич.
Но странное дело: прежние друзья не испытали радости встречи. Станкевич сообщал Красову в Москву 8 июля 1834 года как бы между прочим: «…видел я Петрова. Он пополнел и стал похож на санскритскую букву с приписью, то есть на две сокращенные и сплоченные буквы…». Со своей стороны Петров уведомлял обо всем происходящем Белинского.
12 июля, вскоре после первой встречи, он писал еще с отрадным чувством: «Станкевич здесь – можешь посудить, как я был рад его увидеть – рыскает по Питеру, обсматривает наши редкости и над всем острит». Но спустя месяц, 12 августа, уже после отъезда Станкевича, Петров пишет в другом тоне: «С Станкевичем мне ни разу не пришлось порядочно поговорить – я удивляюсь – но мне кажется, что мы не сошлись с этим человеком, а впрочем, я его уважаю». Друзья не поссорились, но и не почувствовали особой близости. Редкий случай, когда между Станкевичем и его товарищем словно пробежал холодок.
А между тем эпизод этот знаменательный. Друзья «не сошлись» – не характерами, а всем складом интересов, направлением ума. Все это становится понятным после того, что мы говорили о «московском отпечатке» кружка.
С переездом в Петербург Петров пережил глубокую и мучительную драму. Подобная драма была знакома многим и многим людям, например Гоголю, позднее – Белинскому, а также многим литературным героям, например Александру Адуеву из «Обыкновенной истории» Гончарова. Тот, кто попадал в меркантильный, деловой Петербург, попадал со своими мечтами и надеждами, воспитанный в патриархальной, семейственной атмосфере Москвы или провинции, – не мог не ощутить в груди холодного, леденящего чувства. И все это пришлось пережить Петрову.
В июне 1834 года Петров пишет Белинскому: «Пусть приходит в Петербург молодой человек с самою чистою верою в прекрасное, в усовершенствование человека – он скоро или потеряет их, или возненавидит мир всем сердцем. Первого со мною не могло случиться, потому что я довольно тверд в моих правилах, – последнее день ото дня более и более укореняется в душе моей; боюсь даже, что при первом нашем свидании… ты меня увидишь еще недоверчивее к людям, нежели прежде».
Однако в действительности не произошло ни первое, ни второе: Петров не утратил веру «в усовершенствование человека» и не впал в мизантропию. Просто его интересы направились в другое, вполне конкретное русло. И это помогло ему смириться и привыкнуть к обычаям и укладу жизни северной столицы.
10
О гоголевском решении проблемы двух столиц см. подробнее: Манн Ю. Творчество Гоголя. Смысл и форма. СПб., 2007. С. 510–524.