Страница 2 из 33
С одной стороны, Герцен как бы передает точку зрения обывателей – передает, конечно, иронически, – взирающих на Станкевича со стороны. В их представлении Станкевич действительно оказался человеком праздным, коли он не создал ничего такого, что можно пощупать руками. Но с другой стороны, «праздность» Станкевича – вовсе не праздность, его «кажущееся бездействие» стало плодотворным и, можно сказать, даже историческим делом.
В необычности этого дела – такого неосязаемого, неуловимого и в то же время такого важного – тайна жизнетворчества Станкевича.
Не будем спешить с готовыми выводами: весь наш рассказ должен приблизить к ответу на поставленный вопрос. Скажу пока лишь самое необходимое.
В Станкевиче, основателе кружка, нас привлекает сама его мысль, напряженная и непрерывная интеллектуальная деятельность. Конечно, мысль призвана для дела, возникает для того, чтобы воплотиться в произведения. С помощью друзей Станкевича это воплощение началось еще при его жизни. Однако значение его мысли важно и само по себе. Чтобы возвыситься до существенного дела, мысль должна окрепнуть, возмужать, пройти суровую и систематическую школу. Станкевич и стал такой школой. Он был в ней одновременно и учителем, и учеником. И нас интересует, как он учил и как учился, о чем изо дня в день думал, какие идеи вынашивал. Но этого мало.
Достоинство мысли, согласно принятому представлению, в ее строгой последовательности, способности к абстрагированию, «чистоте» – классическая немецкая философия возвела это представление в важнейший принцип: вспомним программный труд Иммануила Канта «Критика чистого разума» («Kritik der reinen Vernunft») или его же «Критику способности суждения» («Kritik der Urteilskraft»). Спорить с этим не приходится, однако очевидно и то, что умственная деятельность неотделима от существования эмоционального.
Размышляя, подыскивая аргументы и контраргументы, Станкевич волновался и негодовал, отчаивался и вдохновлялся новой надеждой. Он вступал в различные отношения с людьми – повседневные и необычные, деловые и частные, дружеские и любовные. И нас интересует не только то, как он думал, но и то, как он жил.
Но и это еще не все.
С самого начала Станкевич был окружен множеством интересных, значительных людей. Все вместе они проходили школу Станкевича, одновременно и как его ученики, и соученики. И если впоследствии некоторым из них суждено было стать первостепенными деятелями русской культуры, то помог им в этом почерпнутый в школе Станкевича опыт – не только интеллектуальный, но и духовный.
Однако и Станкевич не стал бы Станкевичем без круга единомышленников – без их дружеского участия, поддержки, споров, возражений, разногласий, подчас довольно резких и суровых. Без всего этого немыслим интеллект, чувство, сама жизнь Станкевича. Никогда еще в русской культуре не получали такого значения коллективное переживание и коллективная мысль, воплощенные в единой и в то же время сложной и противоречивой жизни кружка.
Глава первая
Начало
Облик Большой Дмитровки – одной из самых старинных московских улиц, протянувшейся от Охотного ряда до Страстного бульвара, – складывался под влиянием различных факторов. Прежде всего это была улица дворянская, даже аристократическая. Еще в 70-х годах XVIII века у начала улицы архитектором Казаковым был воздвигнут дворец князя Долгорукова – замечательный памятник русского классицизма. Московское дворянство вскоре приобрело это здание, основав в нем нечто вроде своего сословного клуба – знаменитое Благородное собрание. Далее по обеим сторонам улицы располагались усадьбы князей – Вяземских, Черкасских и других… Попадались и постройки купцов. Но вместе с тем это был и культурный, научный, книгоиздательский центр. Ведь совсем недалеко, в каких-нибудь трехстах метрах, на Моховой, находился университет, и его жизнь поневоле накладывала отпечаток на прилежащие улицы и площади.
На Большой Дмитровке было две типографии. Одна – частная, Семена Селивановского; другая – университетская, с книжной лавкой. Это та самая университетская типография, которой вскоре предстояло стать знаменитой: именно здесь в 1842 году будут напечатаны гоголевские «Мертвые души».
К достопримечательностям Большой Дмитровки, так или иначе связанным с университетом, можно отнести и дом Павлова. Михаил Григорьевич Павлов был профессором Московского университета, и в своем доме он открыл частный пансион для студентов.
У Павлова и поселился Николай Станкевич, поступивший осенью 1830 года на словесное отделение университета. Приехал Станкевич в Москву из Воронежской губернии, где находилось его родовое имение.
В доме Павлова на Большой Дмитровке Станкевич прожил четыре года, весь свой университетский срок. Здесь и начинался кружок Станкевича. Здесь кружок сложился, вошел в пору своего расцвета.
Сегодня, спустя почти два столетия, мы, хотя и с некоторым трудом, можем перенестись в обстановку, которая окружала Станкевича и его друзей. Этому будет способствовать и то обстоятельство, что восстановлены старые названия улиц и площадей. Большая Дмитровка – это в недавнем прошлом Пушкинская улица. Охотный ряд назывался проспектом Маркса, а Страстная площадь – Пушкинской площадью. Благородное собрание – это Дом союзов. Сохранилась и университетская типография – теперь это дом № 34.
А вот дом Павлова не сохранился. Но если стать лицом к Страстной площади, то его можно представить себе по левой стороне на месте теперешних домов за номерами 9-11. Впереди было здание (тоже несохранившееся) типографии Селивановского, а за спиною – Благородное собрание. До него было так близко, что, отправляясь в зимнюю пору на балы, друзья оставляли верхнюю одежду дома, чтобы не тратить времени на раздевание.
Трудно точно определить, с какого точно времени начался кружок. По-видимому, с первых месяцев проживания Станкевича в доме Павлова. У Станкевича была своя, довольно вместительная квартирка, отделенная от пансиона и комнат, занимаемых профессором.
В эту квартиру и стали приходить сокурсники Станкевича: Сергей Строев, Василий Красов, Александр Ефремов и другие. Вначале они бывали редко, потом чаще, потом – чуть ли не каждый день.
Но больше всех подружился Станкевич поначалу не со своими сокурсниками, а со студентом другого курса – Неверовым.
Януарий Неверов был тремя годами старше Станкевича. При каких обстоятельствах сблизились они, точно неизвестно; но очень скоро общение с Январем, или Генварем (так в шутку переделал Станкевич имя Неверова), стало для него насущной потребностью.
Сохранилась небольшая записка Станкевича к Неверову от 18 марта 1831 года – первая из ста с лишним писем, написанных им своему другу.
«Любезный Генварь! Приезжай, прошу тебя, ко мне побеседовать о бессмертии души и о прочем. Сегодня пятница: мы всегда видимся в этот день; меня так и тянет побеседовать с тобою».
Жил в это время Неверов за Садовым кольцом под Новинским, в доме известного в Москве литератора и музыканта Н. А. Мельгунова. Сюда и присылал Станкевич свои записки с повторяющейся, настоятельной просьбой:
«Любезный Генварь! Сделай милость, приезжай ко мне, хоть на короткое время…»
«Любезный Генварь! Сейчас, по получении письма моего, отправляйся ко мне…»
«Любезный Генварь! Сделай милость, приезжай ко мне сейчас…»
«По получении моей записки, приезжай ко мне, любезный Генварь…»
Характеры друзей были во многом сходны. Оба отличались жизнерадостностью, любили всякие проделки и мистификации. У Неверова, правда, веселость и склонность к жизненным удовольствиям принимали иногда резкий, порывистый характер. Но Станкевич умел смягчать крайности – не только вовремя сказанным тактичным словом, но и собственным примером. Станкевич никогда – тем более в юности – не был аскетом, не чуждался мирских удовольствий и радостей, но при этом всегда сохранял умеренность и какую-то врожденную грацию. Неверов впоследствии говорил: в Станкевиче я «находил мои стремления, мою духовную натуру в высшем, идеальном развитии, даже мои слабости, но облагороженные».