Орнитоптера Ротшильда

— Если бы не эта отмель, — продолжал Свенсон, — я вряд ли поймал бы даже одного тейнопалпуса — бабочки летают исключительно высоко и быстро. Здесь же, в перелесках и кронах сосен, я заметил и еще одну странную бабочку. Она была крупнее, и на высоте летала странным качающимся полетом — представьте себе, господа, некий двойной листок, который, сорвавшись с дерева, колышется воздухе, однако не падает и не опускается, а как бы сам собой то поднимается выше, то стоит на одном месте, будто в раздумье, то вдруг уходит в кроны деревьев и там исчезает. Перебрав в уме всех крупных бабочек Непала и Индии, я пришел к выводу, что это может быть только Бутанитис Люддердаля, одна из самых красивых и загадочных бабочек в лесу. Я читал, что он встречается и в Северной Индии, и в Ассаме, и в горных районах Бирмы, и даже в тропиках Южного Китая, но встретился с ними в Непале. Бабочка не просто редка — ее редко кто видит, ибо она житель вершин, дальних гор и горных круч, заросших лесом. Эту странную бабочку, однако, знают и в Тибете, и в Индии, потому что используют в знахарской медицине. Бабочка обладает довольно сильным приятным запахом. Может быть, это свойство помогает бутанитису находить пары? Или самок? Спускаясь к земле, бабочка совершенно прячется. Я никак не мог заметить, куда она садится, и хватался за сачок, когда бутанитис внезапно улетал. Лишь зная места, где он спускается, и обходя их с сачком наготове опять-таки после полудня, я наконец поймал эту красивую капризную «зебру». Крылья бутанитиса, несмотря на коричневый тон и полоски, просвечивают, как у стрекозы, а яркие пятна-глазки на нижних крыльях не бросаются в глаза. Бутанитис совершенно по-стрекозиному взмывает вверх и в сторону. Но, зная его повадки и в результате терпеливого поиска, я поймал несколько этих редкостных красавцев, — Свенсон замолчал.

— Позвольте мне, господин Свенсон, в память о нашей встрече преподнести и вам мой небольшой подарок! — воскликнул Рассел.

Он отправился в кабинет и вернулся с ящичком красного дерева.

— Это вам, — сказал он, подавая его Свенсону. В ящичке была пара чудесных бабочек, несоразмерных по величине.

— О-о! — вскричал швед. — Вы дарите мне Орнитоптеру Ротшильда?! Я чрезвычайно признателен… Такая роскошь и красота!

— Не думаю, господин Свенсон, что я должным образом отблагодарил вас, но все-таки рад сделать вам приятное. Эта пара орнитоптер — одна из трех, привезенных мной с Новой Гвинеи.

Мы долго еще сидели в гостиной у Рассела, вспоминая эпизоды охоты за редкими бабочками. И больше говорил Свенсон, оказавшийся, что б не сказать больше, словоохотливым. Это было трудно предположить для шведа. Шведы считаются скупыми на язык.

— Гималаи, как всякие высокие горы, — говорил он, — интересны тем, что в них может встречаться множество редких эндемичных животных, каких не встретишь на равнинах. На каждой горе и в каждой долине могут быть эндемики и реликты. Однако я думаю, что число оригинальных мест обитания для животных в горах так велико, а горы так громадны, что потребуется не одно столетие, чтоб исследовать их подробно. К тому же передвижение в горах страшно утомляет. Завидуешь бабочкам и птицам! В горах надо родиться. Впрочем, то же самое можно сказать о любом биотопе: саванне, степи, джунглях, тайге, — Свенсон посмотрел на меня и Рассела. — Я всегда поражался вашему здоровью и мужеству, господа. Прожить столько лет в джунглях, на этих Малайских островах, на Амазонке и выдержать это десятилетиями. Это невозможная выносливость для европейца, по крайней мере, для меня, северянина.

— Сегодня и мне так сдается, — засмеялся Альфред. — Но вы знаете, мистер Свенсон, от чего я больше страдал на островах Индонезии?

— Так от чего же? От москитов, пиявок? Жары?

— Нет, друг мой. И вы, наверное, сейчас согласитесь. Я, во-первых, страдал от невозможности объять необъятное. Столько красот и тайн оставалось за бортом! Я страдал оттого, что не могу перенести всю эту красоту сюда, в Англию. Взять хоть тех же бабочек. Те же растения! Господи, сколько красивейших видов растений я так желал бы взять с собой! Вот сейчас, когда светопись делает такие успехи, а изобретение братьев Люмьеров[49] дает надежды снимать и показывать картины мира, я думаю, если б можно было все это заснять в красках и показать ничего не ведающим людям?!

— А во-вторых?

— Во-вторых, я ужасно страдал от дождей, хотя дождь в джунглях и в тропиках, наверное, проявляет их красоту. Какие муссонные синие тучи! Какие молнии! Какое буйство громов! Но я был обречен на безделье, и это выводило из себя. Бродить по джунглям в дождь для собирателя — дело безнадежное, к тому же мокр, как рыба, как лягушка, а результаты равны нулю. Правда, иногда, измотанный бездельем, я выбирался на экскурсии за жуками. Это были в основном скудные сборы. Чаще я приносил найденные орхидеи или какие-то еще растения. Но иногда удача улыбалась нам. Вода выгоняла жуков из укромных убежищ, из гнилых деревьев, и так мы собирали великолепные экземпляры рогачей, навозников. Как-то нашли несколько экземпляров жука-слона… Однако я заболтался.

Рассел умолк и начал поправлять поленья в камине. В гостиную подали старый коньяк, сыр, ликеры и кофе.

— Друзья мои, — сказал Свенсон, принимая с подноса кофе. — Ведь вы позволите считать вас моими друзьями? Натуралист счастлив, забираясь в немыслимые дали и делая замечательные открытия. Но все-таки, все-таки он больше всего счастлив, когда возвращается домой. Это и есть главное счастье. Недаром одна восточная пословица гласит: пуститься в путь — наша воля, а вот вернуться — воля Божья!

И мы согласились со Свенсоном, попивая кофе в уютной гостиной моего друга. Только дома ждет человека истинное счастье.

ВОСПОМИНАНИЕ СЕДЬМОЕ:

тропические бабочки

Лет семь назад я приехал в Москву и по обычной своей привычке прямо из аэропорта Домодедово отправился на известный всей Москве птичий рынок, который иногда и, по-моему, не для москвичей именуют еще Калитниковский. Особенность ли это России или царицы-глупости, но так часто у нас все простое делают сложным вместо того, чтоб сложное делать простым. Был, например, в моем детстве лечивший от всех болезней аспирин, — стала теперь «ацетилсалициловая КИСЛОТА». Вот из-за смены названия и лечит теперь хуже. Какая-то «ацетиловая», еще и «салициловая», и кислота к тому же. Был обыкновенный «марганец», стал «перманганат калия»? Вот и думай. Спросите коренного москвича: «Как проехать на Калитниковский рынок?» Пожмет плечами. — «А на «птичий»? — «Так бы и сказали!» И охотно тотчас расскажет, где надо сесть на метро, доехать до Таганки, а там, выстояв долгую очередь на маршрутное такси, до самого, может быть, странного места в Москве, напоминающего типичную толкучку-барахолку, и рынок, и вертеп, и Ноев ковчег одновременно. Господи-боже! Что творится тут в субботний-воскресный день! Лай собак. Писк котят. Кукареканье петухов. Стукотня-свиристенье канареек, чавканье попугайчиков. Возгласы продавцов: «Голубчика, голубчика кому?», «Трубочник, трубочник! Выдержанный!», «Малинка мелкая. Малинка!», «Лучший витаминный корм для всех рыб!», «Водоросли, пожалуйста!»

И на прилавках, в людской толчее: Коряги вываренные. Песок аквариумный. Кактусы. Раковины. Окаменелости. (Где их только берут?!) Камни шлифованные и необработанные. То бишь — ми-не-ра-лы! Черепахи. Ящерицы. Ужи. Полозы. Лягушки квакши и жерлянки. И рыбки, рыбки, рыбки. Всех размеров, форм, расцветок. Голубые, синие, желтые, красные, черные, полосатые, крапчатые. Особо крабы. Пресноводная креветка похожая на плавающего таракана. И самые тараканы. Огромный кубинский, напоминает жука-плавунца. Сидит неподвижно. Один уже ест другого. Или так они спариваются по своим тараканьим законам? «Индийский поющий сверчок». Сидит в клеточке что-то черное, полосатое, страшное. «Мадагаскарский поющий таракан». Вроде большого кузнечика. (Возгласы проходящих, главным образом, женщин: «Вот погань-то! Еще и поет!», «Нехватало еще их, поющих!», «Да. Паеду вот летам в степь. Нлавлю сранчи. Буду прда-вать па питерке! Х-ха-ха».) «Рыбки кому? Рыбки! Вместе с банкой. Всего — рубль. Улиточек, пожалуйста…» Продавцы тут интереснее товара. Такая коллекция типов. И Чехов, помнится, Антон Павлович, не брезговал, описал такой рынок, тогда он был на Трубной. «На Трубе». Типы замечательные. И Дуремара тут, продавца лечебных пиявок, встретишь, прямо с сачком и с банками, и Карабаса — только торгует Карабас водорослями, и с ним в помощь этакая бойкая бесстыже раскрашенная толстуха, один глаз на товаре, другой успевает подмигивать. Есть дохловатого вида, изношенный без предела мужчина — знаток, не вынимающий изо рта сигарету. Есть и пропитый, прокуренный, просушенный лагерями и пересылками, в синих наколках некто, продает что-то ворованное для аквариумов. Сипит: «Бери, Иван, с военного завода… Все крепкое».

49

Кинематограф.