Уроки дыхания

Родные расселись по передней скамье. Линда оглянулась на Серину, однако та, слишком занятая разговором с двойняшками Барли, не заметила взгляда дочери. Затем пианино смолкло и появился лысый священник в длинной черной мантии. Он прошел за кафедрой, опустился в темное деревянное кресло и старательно расправил подол мантии поверх брюк.

– Это ведь не преподобный Коннорс, верно? – прошептал Айра.

– Преподобный Коннорс умер, – ответила Мэгги.

Ответила громче, чем собиралась. На скамье перед ней повернулась, как на шарнирах, череда белобрысых голов.

Пианино взялось за «Настоящую любовь». По-видимому, Сисси пришлось подменить собой хор. Серина наставила на двойняшек Барли требовательный, обвиняющий взгляд, однако они упрямо смотрели только вперед, притворяясь, что ничего не замечают.

Мэгги вспомнила, как Грейс Келли и Бинг Кросби пели «Настоящую любовь» в фильме. Они там сидели в яхте или в парусной лодке, что ли. Оба, как подумаешь, тоже мертвы.

Если музыка и удивила священника, он этого не показал. Дождался, когда затихнет последняя нота, а затем встал и произнес: «Обратимся теперь к Слову Божию…» Голос у него был высокий, тягучий. Мэгги пожалела, что он – не преподобный Коннорс. Голос преподобного Коннорса потрясал стропила. И кажется, Слов Божиих он на свадьбе Серины не читал, во всяком случае, она такого не помнила.

Этот же зачитал псалом, что-то о жизни под кровом Всевышнего, – Мэгги выслушала его с облегчением, поскольку ее опыт указывал, что наибольшая часть Псалтыри состоит из параноидальных обличений врагов и злодейских заговоров. Она представила себе Макса, как он полулежит под кровом Всевышнего вместе с Грейс Келли и Бингом Кросби, как его волосы поблескивают на фоне освещенных солнцем парусов. Он, наверное, рассказывает им какой-нибудь из своих анекдотов. Анекдоты Макс мог рассказывать часами, один за другим. Серина говорила обычно: «Ну хватит уже, Гилл». Они часто называли друг дружку по фамилиям – Макс, даже женившись на ней, использовал ее девичью: «Посмотри туда, Палермо», Мэгги и сейчас словно слышала его голос. И потому они казались более дружными, чем другие семейные пары, такими покладистыми приятелями, не ведавшими темного, беспомощного, гневного чувства узницы, что временами вторгалось в брак Мэгги.

Даже если Серина и догадывалась, что супружество – не фильм с Дорис Дэй, на публике она этого никогда не показывала, ибо ее взрослая жизнь выглядела со стороны как самая развеселая из семейных комедий: ироничная, снисходительная Серина; веселый, любящий приятно провести время Макс. И став родителями, они по-прежнему казались сосредоточенными исключительно друг на друге супругами, Линда же – более-менее лишним довеском. Мэгги им завидовала. Ну не преуспел Макс в жизни, и что с того? «Ладно еще, если бы я не понимала, что его необходимо направлять и всегда быть главой дома, – как-то призналась Серина. Но тут же повеселела и махнула, клацнув браслетами, рукой: – Да и пусть! Все равно он у меня сладенький, верно?» И Мэгги с ней согласилась. Сладенький, дальше некуда.

(И она помнила, если Серина забыла об этом, как после пятого класса они потратили лето на слежку за роскошным гилфордским домом отца Серины, как ловко ходили по пятам за его сыновьями-подростками и элегантной женой. «Я могла бы обрушить мир этой женщины ей на темечко, – говорила Серина. – Постучать в дверь, а когда она откроет: „Здравствуйте, дорогая, это чья же такая милая девочка?“ – сказать – чья». Впрочем, говорила она это, укрывшись за одним из двух самодовольных каменных львов, которые охраняли дорожку к дому, и даже не шелохнувшись, чтобы выйти из-за него. А потом прошептала: «Я никогда не стану такой, как она, обещаю». Человек посторонний подумал бы, что Серина говорит о жене отца, но Мэгги знала: о своей матери. «Миссис» Палермо – жертва любви. Женщина, каждая черта которой – даже косоватый, странно смещенный от центра водопад черных волос – намекала на вечно выпадавшие ей несчастья.)

Священник сел и еще раз расправил мантию. Сисси Партон взяла несколько зловещих нот и взглянула на собравшихся в церкви. Дервуд произнес довольно громко: «Я?» Белобрысые головы повернулись снова. Дервуд встал и пошел по проходу. Предполагалось, по-видимому, что каждый сам сообразит, когда ему петь. А что для этого нужно мысленно вернуться на двадцать девять лет назад, так с этим справляйтесь сами.

Дервуд положив ладонь на крышку пианино, принял важную позу. Кивнул Сисси. И вибрирующим басом запел: «Обними и покрепче прижмись ко мне…»[19]

Родители многих ее одноклассников запрещали детям слушать эту песню дома. Все эти «хочу» да «желаю», говорили они, звучат подозрительно. Поэтому Мэгги с приятелями приходилось отправляться к Серине или в магазин «Чистый звук», где в то время еще можно было набиться в кабинку для прослушивания и полдня проигрывать пластинки, ничего не покупая.

И тут она вдруг вспомнила, почему ей не нравился Дервуд, – помогло его оперное вибрато. В те давние времена его считали завидной добычей: волнистые темные волосы, глубокие карие глаза и обыкновение вопросительно приподнимать бровь. При каждом удобном случае он пел в школьной аудитории песню «О, поверь, если юные чары твои…»[20] – всегда одну и ту же, с теми же театральными жестами, в той же задушевной эстрадной манере пятидесятых, при которой голос иногда прерывался от чувств. По временам прерывался даже слишком – первый в строчке слог проглатывался, до второго Дервуд добирался с опозданием, а между тем полненькая, очкастая учительница музыки загадочно взирала на него от пианино. «Голубая мечта» – так называлось эссе, опубликованное им в ежегоднике школы. А школьная газета определила его (путем голосования) как «Человека, в обществе которого я хотел бы потерпеть кораблекрушение». Он пригласил Мэгги на свидание и получил отказ, и подруги назвали ее сумасшедшей: «Ты отказала Дервуду? Дервуду Клеггу?»

– Уж больно он смирный, – ответила Мэгги, и они повторяли это слово, передавая его друг дружке на предмет рассмотрения. «Смирный», – неуверенно шептали подруги.

Слишком уступчивый, хотела сказать Мэгги, слишком податливый. Ничего привлекательного она в этом не видела. Потому что если Серина принимала решения насчет того, кем она не будет, так ведь и Мэгги принимала такие же. И чтобы не стать своей матерью, Мэгги намеревалась избегать мужчин, хотя бы отдаленно похожих на отца – человека, которого она любила больше всех на свете. Мужчины мягкие и неповоротливые ей ни к чему, огромное вам спасибо; равно как неловкие, благонамеренные и сентиментальные, – чего доброго, они вынудят ее изображать чопорную недотрогу. Не бывать тому, чтобы Мэгги сидела, вытянувшись в ледяную струнку, за обеденным столом напротив румяного от веселости мужа, распевающего дурацкие песенки.

Вот Мэгги и отказала Дервуду Клеггу в свидании и без сожалений наблюдала, как он ухаживает за Лу Бет Парсонс. Сейчас, в эту минуту, она видела Лу Бет ясно как день, яснее, чем Пег, на которой Дервуд в конечном счете женился. Видела она и его самого – в брюках-хаки с отпоротой эмблемкой Лиги плюща (это означало «занят», «встречается»), в рубашке с пуговицами на воротнике, в щеголеватых коричневых мокасинах с кожаными желудями. Но разумеется, нынче утром он был в костюме – мешковатом и немодном, недорогом свидетельстве бережливости. Несколько мгновений его лицо словно перескакивало из настоящего в прошлое и обратно, как у обманных портретов, меняющихся в зависимости от того, с какого боку на них смотришь. Вот прежний сердцеед Дервуд с насмешливо приподнятыми бровями и многозначительным взглядом, говорящим: дорогая, ты все, ради чего я живу, – а сразу за ним нынешний, потрепанный, держит перед собой в вытянутой руке купон Мэгги, отыскивает на нем следующий куплет и морщит лоб, силясь разобрать слова.

Белобрысые дети на скамье перед Мэгги хихикали. Наверное, голос Дервуда казался им потешным. Мэгги очень хотелось шлепнуть ближайшего к ней сборником гимнов по маковке.

19

«Обними меня крепче» – песня Вилли Нельсона.

20

Старинная песня (1808) – положенные на традиционную ирландскую мелодию стихи ирландского поэта Томаса Мура (1779–1852), перевод С. Б. Болотина.