Страница 112 из 122
— Ну, а князь? Как князь обращается с поселянами, не обижает?
— Прикуси язык, молодец. Князь у нас достойный сын отца своего. И повинностями не перегружает, и на пути к развитию не стоит.
— Вы сказали: достойный сын отца своего. Князя Волота имеете в виду?
— А то кого?
— Не сердитесь на него за то, что привел в свое время с родной земли, оторвал от кровных?
— Дела людские, сын мой, измеряются не одним поступком. Порочным был бы тот, кто мыслил бы именно так. А князь Волот много добра делал своей земле, как и людям. Ты молод и, право, не знаешь: властелины хотели отдать его в жертву богам за то, что стоял на стороне народа. Мы помним это, как и то, кстати, не князь Волот выгнал нас из отчей земли, — выгнало безлетье.
— Вот как! Спаси бог тебя родич, за добрую память об отце, как и за мудрую речь. Теперь я буду отправляться к брату с чистым сердцем.
Добрался до него все-таки не в тот — на следующий день и застал не в мирном отдыхе: был среди строителей, которые возводили стену вокруг стольного Городца на Втикачи. Не мог не узнать его, однако и удивился немало, узнав: Богданко заметно поседел и отяжелел в поступи, даже, не о князе говоря, ссутулился, убрал голову в плечи.
— Челом тебе, княже! — поздоровался. — Или не узнаешь, что за гость к тебе?
Смотрел прищуренно-пристально, как все, кто плохо видит уже, все же недолго.
— Что из рода отца моего, — засветился, наконец, — что сын княгини Миловиды, вижу, а который из них, ей-богу, не признаю. Не Светозар ли часом?
— Он, брат Богдан.
Ловко спрыгнул с кобылицы, подошел и поцеловался с ним трижды, как обычай велит.
Расчувствовался князь. Забыл о строении, даже о том, что со Светозаром были другие тиверцы, — обнял за крепкие молодецкие плечи и показал на Детинец, терем в Детинце.
— Прошу брата и долгожданного посланца с отчей земли в дом. Как хорошо, что ты задумал меня навестить.
— Я не один, — напомнил про воинов и путников своих Светозар.
— А так, так, — обернулся к всадникам. — Прошу всех в дом. Там, — показал на дальнюю застройку, — поставьте коней и заходите, гости дорогие, на хлеб-соль, на беседу застольную.
Столы княжеские гнулись в тот день от блюд, напитков и за столами было с кем вести беседу. Кроме князя Богдана и княгини Зорины, тоже седой, как если бы голубка, однако живее и не такая наклонная, как муж ее, были некоторые из мужей втикачских, очевидно, те, что ближе всего стоят к князю, был весь Богданкин род: сыновья с женами, дочери с мужьями, те из детей их, которые достигли уже отроческого возраста.
Беседа была привычной: хозяева расспрашивали о Тиверии, о тех из тиверцев, кого они помнили еще, гости делились тем, что видели, отправляясь из Тиверии. Но вот речь зашла и про втикачей, их землю, ставшую уже известной не только в Тиверии.
— Хвалит тебя, брат, народ твой.
— Так даже?
— Правду говорю.
— За что это?
— За то, что по правде живешь с ним, не обираешь, как другие.
— Смотрите, — засмеялся князь и кивнул мужам своим. — Даже такие есть. А на сборище вечевом не то кричат. Когда повел речь о сооружении крепостей в княжестве, пупы рвали некоторые возражая!
— А зачем действительно вздумал строить их? Живите вон, сколько лет в мире и сейчас угрозы вторжения не видно.
Князь задержал на Светозаре удивленные глаза.
— И ты туда же? По-твоему, тогда надо заботиться о неприкосновенности земли, когда заволочет небо и будет угроза, что грянет гром? Нет, брат, это будет халатность. Покойный отец наш — пусть будет доброй память о нем — не тому учил. Забота о крепостях по Дунаю, Днестру была его первой и последней заботой.
— Так по Дунаю и Днестру. Там есть ромеи, кутригуры, обры.
— А здесь степь, откуда, всегда могут придти нежелательные гости. Хочу идти, брат, по жизни уверенным, что род мой твердо стоит, и будет стоять на этой земле. Вон на них, — показал на сыновей, — оставлю ее. Какой из меня был бы отец, если бы оставлял в неуверенности?
Дела земные, дела человеческие… Они всегда были и, видимо, будут ярмом на шее у людей. Да, дед Ярош всю свою жизнь, от отроческих лет до смерти только и делал, что сражался на поле боя, заботился о мощи земли и безопасности людей, отец Волот также. Теперь проникнутые этим, денно и нощно пекутся о том Радим, Богданко, тот самый Богданко, что обещал некогда сесть в такой земле, где народ заботился бы лишь о благе, а не о мече. Или они одни такие? Каждый живет тем в своем роде, в своем доме. Вот только и различие, что один печалится благами всей земли, народа, другой — благом и безопасностью гнезда своего, семьи своей, так сказать, малого государства.
«Даже я, — улыбнулся сам себе Светозар, — да, даже я, которому оставлено матерью гнездо, как говорят, ни тепло, ни холодно, — даже я проникся теми же заботами и теми же тревогами. Ибо все-таки ими был движим, когда отправлялся в эти путешествия, все-таки расцвет человеческий и благодать человеческая будят совесть и зовут к действию. Чего-то другого на земле, пожалуй, нет для всякого из нас, людей, и быть не может».
С этой уверенностью Светозар завершил застолье, с ней отошел ко сну. О том, что не давало покоя с тех пор, как имел беседу с Радимом в Черне, заговорил с Богданко на следующий день, тогда, когда были одни, без посторонних.
— Радим сказал мне, что народ антов, князья окольные не довольны Келагастом. Не скажешь ли, почему так? Я, как знаешь, наверное, определен вечем ему в советники. Очень возможно, что теперь, по завершении учебы в Константинополе, буду таковым при Келагасте, поэтому хотел бы знать.
— Радим относится к тем, кто недоволен Келагастом больше всего, должен бы пояснить, чем недоволен.
— Сказал попутно, а я не смог переспросить. Позже уже задумался и чувствую: не дает покоя тот намек.
— Будешь в Киеве, поинтересуешься этим у князя киевского, он был наиболее упорным в поединке с Келагастом, поэтому, как и Радим, знает точно. Я слышал только одним ухом, и с того, что слышал, выходит, будто размолвка между братом нашим Радимом, князем Киева и Келагастом встала из-за Тиры и морского пристанища в Тире.
— Посягал на нее?
— Говорю же, точно не знаю. Очень возможно, что и так.
Вот оно что! Не заговорил ли у Келагаста червяк, которого соседи больше всего полагаются: мне моего мало, мне подавай все? А это пробужденное зло непременно пробудит другое: это — твое, а это мое, сиди ты там, я буду сидеть здесь. От того пойдет распря в земле Трояновой, а ее антам только и не хватало. Надо, если так, идти к Келагасту и быть с Келагастом? Удержать такого от злонамеренных действий будет нелегко, а быть причастным к ним постыдно.
Смятение это не оставляло уже Светозара, и кто знает, не погнало бы вскоре в Киев, на беседу с князем Киевским, если бы дальнейшие встречи с Богданко и его семьей не растеребили в нем другие, те, что погнали в дальние странствия, порывы. Брат, будучи загруженный заботами княжества, оставил гостя отчей земли на сынов своих, а больше всего на Ярослава, который жил при отце и был десницей отца в делах княжеских. Он почти одних со Светозаром лет, к тому же склонный к беседе муж. И одно ему интересно, и второе, и третье. А поскольку и Светозар был тех же лет и такого же характера, то быстро сблизился с Ярославом. Когда пешком ходили на Втикач, спускались каменистым берегом к воде и подолгу засиживались над ней, беседуя, и когда садились на коней и отправлялись на окрестности — ближние или дальние. Княгиня только для вида ругала сына — как же можно исчезать так надолго, про себя радовалась, что деверь сблизился с сыном, ему мило у них и отрадно.
Ярослав больше, чем кто-либо, видел эту радость и сказал однажды:
— Отец давно грозился послать меня на восточные рубежи земли нашей, присмотреться, что делает там охрана и делает ли то, что велено. Хочешь, пойдем вдвоем, увидишь всю землю нашу.
— Это надолго?
— На неделю, не больше.
— Хорошо, поехали.