Соколиный рубеж

В тот же миг за спиною у нас проявляется троица «Яков» – может быть, он сначала увидел собратьев, а потом уже рыцарски мне замахал, не желая смотреть смерть беспомощного, отпуская меня, раз не может убить меня сам. Никогда не узнаю. Вмиг валюсь на крыло и пикирую, разодрав нашу спайку по незримому шву. Выхожу из пике на пологую горку над грядой невысоких холмов, оборачиваюсь на уменьшенный до размеров стрижа абрис русского, что уже отвернул от меня на восток, и с торжествующей тоской освобождения, с какой-то радостною мукой обворованного выпускаю из себя все, чем был переполнен до набатного звона, из чего от макушки до пят, от винта до рулей состоял.

Русский тонет в холодной, смиренной, обессмысленной голубизне. Сколько мы с ним летели крыло о крыло? Вряд ли больше минуты. И за это ничтожное время, каждой связкой и жилкой готовый откликнуться на любое движение его, я успел его так хорошо рассмотреть, стольким с ним обменяться, точно мы одолели расстояние Минводы – Берлин. Время точно не двигалось. Время – это такая вода: то сжимается, то расширяется, замерзает, кипит… Он дал мне странное мгновение высшей жизни, этот русский. Что же значил последний его отгоняющий жест? Никогда не узнаю. Не имеет значения. Непрерывно-живая красота боевых эволюций пресеклась, когда мы встали вровень, приварившись друг к другу законцовками крыльев. Дальше мы уже не убивали, а жрали друг друга глазами. Завтра мы повстречаемся снова. Ареал обитания – Кавказ. Я не высчитываю степень вероятности, не делаю поправок на сопутствующий мусор, на рои бомбовозов с его и моей стороны – все, что может лишить нас возможности пообщаться один на один. Мы не можем не встретиться. Это не мистицизм. Это, если угодно, законы природы. Как не разрубишь пополам магнит.

Я один. Где мои Rottenhunde? Не хочу на возвратном пути напороться на русскую стаю – ощущаю себя оплывающей от головного фитильного жара свечой, потерявшим границы и прочность железным куском. Не могу не признать – тело врать не умеет. Столько пота никто из меня не вытапливал…

На тринадцать часов, десять градусов ниже проклюнулись два черных зернышка. Пришпорив немного свою Минки-Пинки, ращу эту пару в стекле: трапециевидные крылья, носы… ну да, это Дольфи и Кениг. Где Курц? Мне кажется, я знаю, где он.

– Говорит пять-один. Эй, вы там, обернитесь. Никого не забыли?

– Прости, командир, – отзывается Кениг виновато-страдальческим голосом. – Нам пришлось уходить из-за жажды! Бензин на нуле!

– Командир, ты прикончил его?! Скажи, что ты прикончил этого ублюдка! – умоляет Гризманн, задыхаясь от бешенства и унижения.

– Нет. – Выясняется, это довольно болезненно – признаваться, что ты не убил.

А они ведь так верили во всемогущество Борха, как в какой-то природный закон, всюду действующий с одинаковой неумолимостью. – Хорошо, тебя не удивляет, что сам я живой. – И без жалости – раскаленным паяльником в мозг: – Я так понял, о Курце мне лучше не спрашивать?

– Этот русский попал ему прямо в фонарь, – сквозь зубовное сжатие стонет Гризманн…

Ветер студит меня, я стою на земле. Минки-Пинки, живая, собака, чьим именем я назвал свою тысячесильную девочку, осчастливленно тычется мне мокрым носом в ладони. Вокруг нас – пропыленные парни с загорелой обветренной кожей, полуголые, в майках, в трусах. Большинство – племенные красавцы с костяками и мускулами Аполлона Помпейского. Я смотрю на их бицепсы, плечи, невредимую, цельную плоть и как будто бы только сейчас понимаю, что любое из этих божественных тел – тело Кенига, Дольфи или даже мое – может быть прямо завтра разорвано; с неожиданной ясностью вижу, как оно, чье-то тело, превращается в черно-багровую обезличенную головню, как оно разбивается, плющится, точно ковочным прессом, при соударении инвалидной машины с землей.

Из недр нашего штабного блиндажа выбирается Реш – тяжело, словно из-под завала: кроме Курца, эскадра за сутки потеряла еще четверых.

После смерти Шумахера командиром эскадры назначен был Реш. Если бы в нашей стае была «демократия», мы бы единогласно избрали его же.

– Ну и как он вам, Герман? – Реш глядит на меня понимающим взглядом – он еще год назад, в безмятежном, счастливейшем августе, был так же сумрачен, говоря: эти русские будут нас убивать, мы сильнее, но мы не бессмертны, как бы в это ни верилось, как бы явственно ни ощущалось.

– Он остался живым, – пожимаю плечами со значением: «этим все сказано». – Я уж было совсем разуверился, что когда-нибудь это скажу, но, по всей видимости, мы столкнулись с чрезвычайно одаренным человеком. Это решительно противоречит нашей расовой теории, но зато не вступает в разлад ни с теорией Дарвина, ни с представлением о Божественном промысле.

– Ну что ж, поздравляю, – усмехается Реш, зная, чем я питаюсь – Наконец-то вы встретили сильного русского. Поздравляю вас всех, господа. Эти красные черти, полагаю, из тех, кто сумел выжить на протяжении всего сорок первого года. Слабых мы сожгли сразу, а эти остались. Только самые сильные в их воздушном питомнике. Они прошли естественный отбор, который мы устроили иванам, и теперь представляют угрозу много большую, чем изначально. И если мы не перережем их сейчас, то через год придется начинать сначала. Оставшись живыми, они воспитают других, молодых, и это будут новые дивизии – с чем, с чем, а с поголовьем у русских все в порядке. А нам, в свою очередь, Герман, придется заняться вот этими… – Он задрал лицо к небу и кивнул на закат, как на завтрашний день.

С подкрашенного киноварью запада накатывает гул: восьмерка 109-х идет на обомлевшую Солдатскую – какие-то несомые бурливым Тереком плоты, какие-то бесхвостые птенцы, блуждающие широко и слепо, порывисто вихляя и подпрыгивая.

– Идут на штурмовку! Спасайте свои головы, ребята, сейчас эти кретины нас благословят!

С грехом пополам притершийся к грунтовке «мессершмитт» стремительно и неостановимо катится к огромному сараю далеко за концом полосы – и вот уже продавливает носом загрохотавшие дощатые ворота и молотит в сарайных теснинах винтом, с ужасающим треском врубившись в косяки замечательно чистыми новыми крыльями и едва не втянув под тесовую крышу антенну.

– Бог мой, где же их сделали?

– Одного из них сделал я. – На похоронно скорбном лице Реша проступает то жалкое и сострадательное любование, с которым все отцы от века глядят на единственных сыновей и последышей.

Вот они вылупляются из своих фонарей, точно из скорлупы, – неуверенность первых шагов по неведомой русской планете – белокурые, рыжие, черные мальчики, свежевыпеченные лейтенанты с горящими щеками и огромными глазами. Мы глядим на их новые комбинезоны, на блестящие высотомеры на скрипучих ремнях, а они, сбившись в кучу, обожающе смотрят на нас – настоящих воздушных убийц, о которых так много читали и слышали.

Реш в своей мятой ношенной форме и стоптанных трудовых сапогах – кочегар, а не великолепный командир самой страшной эскадры Восточного фронта – с неприязненным видом стоит перед ними, обшаривая всех и каждого взглядом барышника, выбирающего жеребцов:

– Привет, невинные детишки. Я майор Густав Реш, это гауптман Борх, который специально бросил все свои жалкие дела, чтобы полюбоваться вашей классной посадкой. Мы просто в восторге, и сейчас я потрачу пять минут своего драгоценного времени, чтобы вбить в ваши головы главные принципы жизни в моей Jagdgeschwader[34]. Вы прибыли сюда не потому, что рейхсмаршал решил, что без вас нам не справиться с красными крысами. Вы прибыли сюда на место восьмерых погибших немцев, на место восьмерых экспертов, каждый из которых имел по тридцать – сорок сбитых русских. До их класса вам… как до вершины Эвереста, и все они сгорели в небе заживо или вошли на глубину три метра в землю. Вы будете сидеть на их местах в столовой, вы будете пить из их кружек и есть шоколад, который они не доели. Вы понимаете, о чем я, сосунки? Вы понимаете своими цыплячьими мозгами, как вам придется постараться, чтобы дожить до следующей недели? Я не хочу, чтоб вы обгадились от страха прямо здесь, я хочу, чтобы с этой минуты вы делали все на пределе внимания. Скажу вам, как Господь Христос апостолам в Гефсиманском саду: живите здесь и бодрствуйте со мной. Скажите мне, зачем вам эти шелковые шарфы? Чтобы вы до кровавых мозолей не натерли себе шею о воротник, озираясь в воздушном пространстве, непрерывно вертя головой, непрерывно. Запомните одно простое правило: абсолютное повиновение. Атаковать только того, кого вам скажут, и только тогда, когда вам разрешат. За свою девственность не беспокойтесь – такие, как Борх и Баркхорн, позаботятся о том, чтоб познакомить вас с хорошенькой девчонкой, горячей, норовистой, но не слишком. Второе правило: здесь всем насрать на ваши звания лейтенантов. На земле я, конечно же, требую от своих людей полного соблюдения субординации. В небе все по-другому: каждый унтер для вас – царь и бог. Кому быть роттенфюрером в паре, определяется количеством побед, а не птичками на ваших свежих нашивках. Если я вылетаю на охоту с фельдфебелем, у которого больше побед, Rottenhund буду я, а не он, невзирая на все мои крестики. Если он сказал: вверх – значит, вверх. Если он сказал: живо домой – значит, живо домой. Это он посылает вас в задницу.

34

Jagdgeschwader (нем.) – истребительная авиационная эскадра.