Страница 10 из 47
– Посмотри, посмотри! – слышу голос Гризманна в наушниках. – Посмотри, что мы сделали с русской ордой!
Идиот, чем ты будешь жить завтра? Я не верил в скорейшую, не длиннее вот этого лета, агонию русских. Никаких вам записок Геродота о Скифской войне. Мне хватает простой математики: русских – сто миллионов, а нас… Но сейчас эта прорва оскотиневших пленных дивизий проломила мою математику: если красные армии русских повально бегут и такими стадами стекаются в эту воронку, в отведенные им котлованы, то зачем я сюда прилетел? Что достанется мне в опустевшем воздушном пространстве, беспреградном до самой Москвы?
По прибытии на Украину я знал: многотысячная авиация красных наполовину сожжена на собственных аэродромах, наполовину уничтожена откровением собственной низости перед расой воздушных господ. И вот мы кружим парой в глумливой пустоте, не видя копошения муравьиных полчищ и пылевых фонтанчиков внизу; мои руки зудят в ожидании хоть какой-то поживы, и вот, наконец, на двенадцать часов, двадцать градусов ниже в безмятежной, подернутой дымкою голубизне косяком проступают почти неподвижные точки, словно огромные лесные комары в немыслимом в живой природе строгом боевом порядке.
– Внимание, ваше сиятельство. Antreten[9], – командует Дольфи.
Плывущие по направлению от нас неведомые бомбовозы в стремительном и плавном нарастании приобретают силуэты наших «хейнкелей» с их эллиптическими плавниками и сплошь стеклянными носами обозрения. Они движутся тройками – двое чуть приотстав от ведущего, – неуклонно и медленно, с очевидной задачей беременных: разрешиться от смертного груза над жизненно важным узлом, погрести полутонною бомбой окопное множество русских, а за ними и выше их на невидимой привязи режет зигзагами воздух пара маленьких, юрких велосипедистов[10], так что нам остается лишь коротко покачать этой парочке крыльями и увидеть такое же точно движение в ответ. Дольфи знает вот этих ребят из четвертого стаффеля[11]:
– Притцль с Ханном сегодня овчарки при стаде.
Мы проходим над ними и уже начинаем поворачивать влево, как тут что-то полупрозрачное, насекомо ничтожное водомеркою пересекает недвижную гладь глубоко подо мной, уходя под крыло вместе с темной бугорчатой массой большого дремучего леса, с самолетною скоростью обгоняя лесные гряды, а за первым стремительным крестиком тотчас возникает и гаснет второй, и еще одна пара – все равно что зеленые искры над разливом зеленого пламени.
– Я пять-два, я пять-два! Всем внимание, на девять часов, сорок градусов ниже – чужие! – кричу я лязгающим голосом. – Пять-один, пять-один, разворот, опускаемся, ну же!
– Где? Где?! Ни черта я не вижу! – отзывается Дольфи с хорошо различимым презрением, заложив над флотилией «хейнкелей» поисковый вираж. – Что ты делаешь, чертов дальтоник?! – навсегда опоздав, лаем рвет он мне уши – развернуть меня, вытянуть в повиновение, когда я уже рушусь в зеленый пожар, сделав переворот раньше, чем он вскипел.
Вот они, невидимки – круглобокие и бочконосые русские крысы – сенокосом крадутся над самыми кронами, подбираясь беременным бомбовозам под брюхо. Я – трехтонная бомба, режу огненным бисером их вожака, и того сотрясает короткая дрожь вместе с выбросом щепок расколотого в центроплане крыла. Я беру еще круче к земле, прошивая воздушную толщу за хвостами подслепой, ничего не увидевшей, кроме разрыва своего предводителя, парочки. Перед носом моим – пустота и огромные темные кочаны калабрийской капусты. С восхитительно звонкой надсадой – как будто во мне натянулись рояльные струны, пронизавшие пташку мою до рулей, – вырываю себя самого в высоту; темнота на мгновение нажимает свинцовыми пальцами мне на глаза, и опять у меня перед носом они.
Выбираю ведущего – у него никудышный обзор из-за пожравшего фонарь длиннющего гаргрота[12], но зато поистине крысиное чутье, и, давя на гашетки, я чувствую моментальный озноб этой твари, уловившей мое приближение своими вибриссами. Сорвавшиеся струи раскраивают пустоту. Они уходят вверх, но только для того, чтоб стать добычей Ханна и Гризманна. Добычей? Непохоже. Два звена русских крыс, шесть машин, обвалились на наш караван, и стрелки бомбовозов вовсю поливают разрезаемый крыльями воздух.
Скольжу по виткам прожигаемой трассами лестницы – вверх. Смерть – это немецкий учитель, гоняет на корде по куполу цирка, хлеща шамберьером тебя вдоль хребта. Подстреленный на непосильно крутом вираже фанерный индеец[13] чихнул, заплутал и начал разматывать в небе клубок черной шерсти, но пара индейцев уже на хвосте у возликовавшего Дольфи. И тут я пускаюсь на шалость, которой еще не выкидывал: спикировав, вонзаюсь меж распластанными на воздушном потоке иванами и ложусь на живот прямо перед трехлопастным нимбом ведомого, так что русский не может меня разорвать: довольно легчайшего крена, скольжения, бочки – и трасса, сужденная мне, разрежет его вожака, который не видит меня, зашоренный жарким, густым вожделением, забыв обо всем, кроме киля Гризманна, который кричит как обваренный:
– Ханн! Кто-нибудь! Снимите с моего хвоста вот этого ублюдка!
Я стал тенью крысы, я с ней совместился, как с выкройкой, держась у нее за хвостом, на оси, – ведомый, конечно, скользит на крыло, бросает машину левее и ниже – полоснуть меня наискось, – поздно, я уже надавил на гашетку. Точно дистанционный взрыватель сработал у русского прямо в кабине, в мозгу его, в который я вселился и просто довел до кипения его увлеченность немецким хвостом.
Разворачиваюсь вправо так круто, что едва не срываюсь в уродливый штопор, – ведомый иван тотчас делает переворот – и довольно изящный, чего я от него, право, не ожидал, – и, разогнанный жаждою мщения, пикирует следом за мной. Их фанерные пташки на редкость легки и разворотливы вплоть до способности вертеться как юла; на виражах они нас обгоняют с почти пугающим запасом, но вот пикируют, как сигаретная коробка по сравнению с чугунною болванкой. Одним телодвижением выращиваю пропасть между нами и за огромное мгновение до того, как лиственная масса подо мною рассыпается на множество отдельных… превозмогающе тяну безбожно закоснелую, не поддающуюся ручку на себя, задирая машину намагниченной мордой в зенит, и теперь остается мне только оправиться после краткого натиска боли… Ох уж этот несносный промежуточный пыточный рай – надо, надо войти в эту мрачную радугу для того, чтоб прозреть и убить. Уложил на живот «мессершмитт» и из этого рая настырного вышел: приотставший в падении русский так же непоправимо отстал от меня и на взмыве. Я почувствовал, как русский тянет все жилы – только ради того, чтобы вырасти у меня перед носом, дотянуться ползущим по воздушному склону побегом до моей пулеметной струи. Взрыв ручного огня, и крыло у него отлетает, взмывая в вышину и крутясь, – сам он в точно такой же спирали, будто бы подражая своему воспарившему в горние выси крылу, одноруким калекой стремится к земле.
Уцелевшая троица русских тянет серые шлейфы форсажа на юго-восток, ни о чем, кроме скотского «жить!», больше не помышляя.
– Ге… Герман, – окликает меня севшим голосом Дольфи и тотчас начинает орать, как глухой: – Бог мой, Герман! Ты избавил меня от ублюдка! Это было, как… как… как явление архангела Михаила с небес!
Вот вам и подтверждение того, что самая неистовая благодарность Господу Отцу лезет из человека через задний проход – давно и хорошо знакомые науке мускульная слабость и ликование спасенного оленя.
– Это я испугался, что мне без тебя не добраться домой. Должен же кто-то в нашей паре отличать зеленое от красного, приятель.
– Издеваешься, да? Ладно, Feierabend[14], друг. – Никакой резкой властности, его голос дрожит и виляет, словно хвост выражающей благодарность собаки.
9
Antreten (нем.) – «начинаем», команда на сближение с целью по кратчайшей траектории.
10
«Велосипедист» – кодовое обозначение немецкого истребителя.
11
Staffel (нем.) – тактическая единица люфтваффе, «эскадрилья».
12
Гаргрот – продольный обтекатель на фюзеляже. У некоторых моделей самолетов являлся продолжением фонаря, затрудняющим задний обзор.
13
«Индеец» – на жаргоне пилотов люфтваффе: вражеский истребитель.
14
Feierabend (нем.) – «конец работы», кодовое слово пилотов люфтваффе, команда возвращаться на аэродром.