Добрые времена

— Помню, — кивнул Роман. — Обнаженный юноша, водной руке — меч, в другой — голова Медузы Горгоны.

— Вот, вот. Как понимаешь, форма весьма сложная. Так вот Челлини, когда к заливке готовился, заранее предсказал, что металл не дойдет до пятки Персея. Не успеет. Чуешь?

Роман кивнул, не понимая, однако, куда Головкин клонит.

— Точно все мастер угадал. Знал, чувствовал душу металла. Пришлось ему потом вручную пятку приставлять.

Головкин беззвучно рассмеялся:

— Меняются времена. Если я сейчас предскажу, что вот, скажем, до этого приливчика дойдет и все, так мне начальник цеха башку оторвет. И правильно сделает, между прочим. Для чего она мне дадена, если я — мастер? Чтоб такого не случалось, что я делаю? Я ведь тоже могу угадать, где, в каком месте металл начнет застывать. Я в этом, а то и в нескольких местах делаю дополнительные отверстия. Через них при заливке пойдет поддув горячего воздуха, который погонит литье дальше. Чуешь? Короче, сейчас Челлини бы всю свою статую за раз отлил...

Головкин хлопнул Романа по коленке и снова взялся за инструмент, придирчиво оглядывая творение своих рук. Вдалеке промелькнул подросток в потертых брюках, ковбойке и с ярко-рыжими волосами.

— Жорка! — закричал Головкин. — Ты где шляешься?

— Обижаешь, гражданин начальник, — сказал, подходя, подросток.

— Но, но. Ты мне эти блатные словечки брось. Говори толком.

— Забыли, Виктор Иванович? — укоризненно покачал головой парень. — Сегодня же среда, а по средам у меня техминимум. Сами же направили, чтобы разряд повысить.

— Я уже думал, что ты снова на речку умахал, — проворчал Головкин. — Ну ладно, дуй за землей. Будешь следующую форму готовить.

Парень не без вздоха бросил в тачку совковую лопату и куда-то укатил.

— Видал? — кивнул ему вслед Головкин. — Молодежь... Я на три года его моложе был, когда сюда пришел в сорок первом. Помню, первое задание получил, очень срочное — окопные печки делать. Немец-то здесь, под Москвой стоял.

Он снова, кряхтя, занялся каким-то уступом.

— Ну и как? Сделали? — спросил Роман.

— Обыкновенно. Месяц вот тут вот и жили. Первую печурку для себя приспособили, чтоб не околеть. Потом командование благодарило. Мне, значит, медаль. В четырнадцать-то лет, неплохо?

Роман почувствовал в руках зуд. Он уже знал, как опишет это. Кровавое зарево там, на западе. А здесь зарево от вагранок. Мальчишки и девчонки — грязные, в больших телогрейках — возятся с тяжелыми формами...

— А в общем, обыкновенно, — снова повторил Головкин, перебираясь на новое место. — Жрать вот только все время хотелось... Я ведь думаю, что и нынешние, вроде Жорки, тоже, если надо, смогут сутками вкалывать. Как считаешь?

— Смогут, — согласился Роман.

— Вот только обидно, — Головкин доверчиво взглянул на корреспондента, — считают формовку чем-то устарелым. «Непрестижно», — передразнил он кого-то. — Им автоматику подавай, чтоб только кнопки нажимать. Я, конечно, не против автоматических линий. Вон у нас сейчас одну монтируют. У меня без конца совета спрашивают. Я не против. Но ручная формовка будет всегда. Всегда! Это ведь как искусство художника.

Видно было, что рабочий говорит о давно наболевшем.

— Ну, а что Жорка, не хочет? — понял Роман.

— Не понимает, — горестно вздохнул Головкин, снова сел рядом с Романом и ловко извлек очередную папиросу.

В этот момент появился Жорка, с демонстративным грохотом вывалил землю в пустовавший ящик и уехал снова.

— С ним вообще особая статья, — улыбчиво глянув ему вслед, сказал Головкин. — Он у нас на участке вроде за сына полка...

Понимая, что Роман ждет разъяснения, Головкин начал рассказ.

— Понимаешь, работал здесь еще с войны напарник мой, Василий. По фамилии... ну, не важно. И работала на стержневом участке девка одна, ух, огонь. Мы оба за ней приударяли. Она, вроде, Василия предпочла. Потом уволилась из цеха. Ну, уволилась и уволилась. Женился я, потом Василий, но много позже, и детей ему почему-то бог не дал. Не знаю, что там, не встревал. И вот иду я как-то, года два назад, по поселку, а навстречу парень, ну вылитый Васька в молодости. Я далее остановился. «Эй, парень, говорю, как зовут-то?» «Жорка», — отвечает. «А по отчеству?» — «Васильевич. А что, мол?» — «Здесь родился?» «Нет, — говорит. — Мы с матерью сюда недавно приехали». На этом расстались. Наутро я к Василию с расспросами. А он, оказывается, уже все знает.

Дело в том, что они с этой дивчиной тогда поссорились. Она норовистая, уехала в другой город и Василию ничего не сказала. Там и родила. Потом замуж вышла, да неудачно. Развелась. Жорка подрос, в компанию дурную попал. Она, значит, чтобы его от тех ребят отвадить, снова в наш город переехала. Василий, как услыхал, что у него сын, бросился к ним. А Жорка, что мать, норовистый, не принимает его, и все! Василий и так, и этак. Подарки, деньги, А парень: «Не было у меня отца и не надо».

Веришь, Василий так расстроился, что болеть начал. Скрутило его, и в одночасье умер. Говорят, рак. А я думаю, от нервов. Вообще все болезни от нервов. Как считаешь?

Роман неопределенно пожал плечами:

— Может быть.

— Ну, ладно. А парень совсем от рук отбился. Учиться не хочет, работать не хочет. Ну, все-таки уговорил я его к нам на участок. Но работает шаляй-валяй. Долго я к нему ключик искал. Ведь у каждого есть что-то внутри тайное, для себя. «О чем, — спрашиваю, — мечтаешь?» А он вдруг говорит: «Раньше, когда мы в том городе жили, я все соседскому мальчишке завидовал. Чистенький такой, в гольфиках белых, с папкой большой ходил, музыке учился. Я все мечтал: стану большим, куплю себе пианино и буду играть лучше его». «Ну, а сейчас не мечтаешь?» — спрашиваю. Вздыхает Жорка: «Теперь понимаю, что этому сызмальства учиться надо». Не стал я спорить, а сам после работы пошел в детскую музыкальную школу. Действительно, мелюзга там все крутится, в этих гольфиках. Зашел к директору. Полная такая женщина, модная. Говорю, мальчика хочу в школу определить. Она отвечает: «Пожалуйста. А сколько лет вашему мальчику?» «Семнадцать», — отвечаю. Директор, естественно, на меня как на придурка смотрит. Только что пальцем у виска не крутит. Пришлось объяснить. И ты знаешь, поняла. Даже прослезилась. «Давайте, — говорит, — приведите вашего Жорика. Я сама с ним индивидуально буду заниматься».

— Ну и как, занимается? — заинтересованно спросил Роман.

— Еще как. Скоро, говорит, брошу я вашу формовку, поступлю в модный ансамбль, буду «на фоно бацать». А если серьезно — потеплел Жорка к людям, вроде как оттаял...

Жорка приволок вторую тачку, вывалил землю и вопросительно посмотрел на Головкина.

— Чего встал? — сказал тот весело. — Трамбуй. Завтра новую форму начнем.

— Трамбуй, трамбуй, — заворчал Жорка, но трамбовку взял. — Я на час раньше кончать должен, а уже конец смены скоро.

— Ничего, ничего, — утешил его Головкин, взявшись ему помогать и незаметно подсказывая, когда Жорка делал что-то не так. — Очень полезно сочетать умственный труд и физический.

Он незаметно подмигнул Роману.

— Вот брошу ваш техминимум, — с отвращением сказал Жорка.

— Никак нельзя, — серьезно сказал Головкин. — Я техникум кончал на пятом десятке. Думаешь, охота была? А надо — значит, надо...

Смена, действительно, заканчивалась. Люди стали покидать рабочие места. Стремглав умчался и Жорка.

— Не спешишь? — спросил Головкин у Романа. — Тогда подожди. Я в душе умоюсь и еще погутарим.

Они вышли из цеха. Майское солнце нежно ласкало кожу.

— Вот давай здесь в скверике посидим! — предложил Головкин.

Они сели на скамеечку.

— Сами литейщики здесь все посадили, — горделиво заметил Головкин.

В светлом костюме, с короткими посеребренными волосами, он совсем не походил на литейщика. Лишь глубоко въевшаяся в поры земля выдавала его принадлежность к этой профессии.

— В обед здесь все собираются, — продолжал Головкин. — Молодежь в волейбол, а старики в домино дуются. Хорошо!