Страница 40 из 88
Пробежав первые строчки, он просиял:
— Алка пишет. Она, Ирка и Натэллочка дикарями отдыхают на юге. Часто вспоминают нас, скучают. Спрашивает, как служится.
Вдруг Светик густо краснеет и запихивает письмо в карман.
— Ты чего? — удивился на него Ромка.
— Да так. Натэллочка просит передать. Жалеет, что зря обидела. В общем, придется написать, а?
— Напиши! — равнодушно согласился Ромка.
— От вас привет передать?
— Передай, — так же равнодушно ответил тот.
— А у тебя письмо от кого? — спохватился Светик, видя, что друг уткнулся в листок бумаги.
— От Леночки...
— А-а-а! — многозначительно хором произнесли Светик и Стас и демонстративно на цыпочках пошли к выходу. — Не будем мешать!
— Идите вы! — вспылил Ромка.
— Идем, идем...
«Здравствуй, мой любимый!
Не хотела тебе писать. Подумаешь, что снова набиваюсь в жены. Так мне горько было после нашего последнего разговора! Видеть тебя не хотела! Ненавидела, ух!
А потом обида куда-то ушла. Зато ты все время перед глазами. Улыбаешься и смотришь так нежно, что сердце переворачивается. Но хватит ныть, я вовсе не потому тебе лишу.
Папа мне случайно проговорился, что беседовал с тобой. Боже мой, какой стыд! Ты, наверное, подумал, что это я его натравила.
Клянусь тебе самым заветным, что у нас с ним никогда никакого разговора о тебе не было. Откуда он узнал, ума не приложу! Наверное, девчонки протрепались.
Надо знать моего отца. Он вообще-то мужик ничего, добрый. Но со странностями. Ему очень хотелось сына, так сказать, продолжателя его дела. А тут родилась я. Вот он и решил сам себе зятя подобрать, чтоб вместо сына ему был. И, как я понимаю, твоя кандидатура его вполне устраивает. Так что извини ради бога. Можешь быть уверен, что больше такого разговора не повторится.
Впрочем, о чем это я? Ты ведь теперь в Москву, наверное, и не покажешься. Сразу в свой Новосибирск. Будешь один в незнакомом неуютном городе.
Я, конечно, в жены больше не набиваюсь. Но заруби себе на носу раз и навсегда: если тебе будет плохо, только скажи. В тот же день буду у тебя. В конце концов есть же и заочное отделение.
Целую тысячу раз.
Всегда твоя Лена.
P. S. Имей в виду, что хоть я и профессорская дочка, а борщ варить умею. Вот так-то».
В палатке в этот вечер царит лирическое настроение. Стас тихонько перебирает струны гитары. Вспоминает старую целинную: «Сам не понимаю, что со мной творится...»
Светик что-то бормочет в своем углу, похоже, сочиняет стихи. Ромка валяется на койке, заложив руки за голову и сосредоточенно уставившись в одну точку на крыше палатки. «Быть или не быть?»
* * *
На следующий день Ромка неожиданно сцепился со Старцевым. Днем, когда были на полевых учениях, тот грубо наорал на Радзиевского за нечеткое выполнение команды. Ромка вообще терпеть не мог крика и потому после отбоя сказал Старцеву:
— Петунь! Ты брось старорежимные замашки!
— Как это? — удивился Старцев.
— Орешь на подчиненных, да еще в присутствии всех.
— А если он не понимает?
— Он же человек, не лошадь. Объясни, и поймет.
— Нет, иногда прикрикнуть надо обязательно, — убежденно заявил Старцев. — А то дисциплина ослабнет. Ты бы попробовал...
— Подумаешь, — запальчиво сказал Ромка. — Можно и без крика, методом убеждения.
— Ну что ж, посмотрим, — процедил Старцев, меря Бессонова насмешливым взглядом.
Что значит «посмотрим», Ромка понял, когда взвод вновь вышел «в поле» отрабатывать ориентировку на местности. Построив взвод, Старцев взял под козырек и громогласно сообщил:
— Передаю командование вам, старший сержант Бессонов.
Ромка растерянно взглянул на широко улыбающихся солдат. Потом кашлянул и скомандовал:
— Взвод! Налево. Шагом марш.
Постепенно он успокоился и даже почувствовал известное удовлетворение от власти над таким коллективом. Прибыли к месту тренировок. Ромка дал команду «Вольно» и тут сообразил, что не захватил из лагеря компас. Он растерянно оглянулся. Старцев, покусывая травинку, смотрел в сторону.
«Спросить у него совета? — подумал Ромка. — Нет уж, справлюсь сам».
Он поглядел на солдат, сбившихся в кучки и оживленно переговаривающихся. Бессонов нашел знакомое лицо.
— Радзиевский! — окликнул он. — Дуй обратно в лагерь, забери из нашей палатки компас.
Верзила скорчил рожу, одновременно плаксивую и дерзко нахальную.
— Почему я? — заныл он. — Как затычка какая. Чуть что, Радзиевский, беги.
Бессонов почувствовал, что бледнеет от бешенства, и стиснул кулаки. И этого обормота он вчера защищал! Да на него не то что орать, по шее дать мало!
Ромка уже было открыл рот, чтобы сказать все, что он думает о Радзиевском, но в этот момент уловил явно насмешливый взгляд Петьки, так и не выпускающего изо рта травинку.
— Значит, отказываешься? — коротко и сдержанно спросил Ромка.
— Нехай другие бегают! — уже совсем дерзко ответил Радзиевский под смешок солдат.
Бессонов стал пристально разглядывать лицо нарушителя субординации.
«Мальчишка! Дерзкий мальчишка! — подумал он. — Все мы бываем такими, особенно когда вокруг негласная поддержка».
Он вспомнил, сколько раз сам дерзил преподавателям, и впервые почувствовал, как, наверное, им было неприятно. Тот же профессор Угрюмов, его любимый профессор, толстенький, с квадратной бородкой. Наверное, не раз ему очень хотелось дать Ромке по шее, когда тот острил под смех хорошеньких сокурсниц на заседаниях исторического кружка. И Ромка вдруг покраснел. Ему стало стыдно за свою браваду.
— Чё вы так смотрите? — спросил Радзиевский.
Он начал ерзать под Ромкиным взглядом, не понимая, что будет дальше.
— Ах, Радзиевский, Радзиевский! — неожиданно мягко и проникновенно сказал Бессонов. — В твоем «эго», как я чувствую, слишком много космоса.
— Чего, чего? — переспросил тот ошарашенно.
— «Эго» из тебя выпирает, — сухо пояснил Бессонов.
— Какое «эго»?
— «Эго» — это «я» — по-латыни.
— Я? — Радзиевский окончательно растерялся.
— А все почему? — торжествующе обводя взглядом насторожившихся солдат, сказал Ромка. — А потому, что ты слабо разбираешься в гносеологических корнях идеализма. Ведь признайся, слабо?
Подавленный Радзиевский действительно не мог не признать, что в смысле гносеологических корней у него дело обстоит плоховато. Бессонов разразился тирадой, насыщенной философскими терминами.
Солдаты слушали, восторженно открыв рты. Ничего не поняв из длинного набора слов, они уловили главное — что Радзиевский стал объектом насмешек. Кто-то даже крикнул:
— Эй ты, «корень идеализма».
Радзиевский беспомощно завертел головой, не зная, куда деваться.
— Так я сбегаю? — спросил он робко. — А то время идет...
— Ты понял, мой юный друг, правильно! — снисходительно согласился Ромка. — Дуй. А то мне придется рассказать тебе кое-что о таких грубых ошибках идеалистов, как...
— Не надо! — твердо сказал Радзиевский и тронулся с места в карьер под смех всего взвода.
Старцев исподтишка показал большой палец. Он признал себя побежденным. До конца занятий все слушались Бессонова беспрекословно, а за Радзиевским так и приклеилась кличка «корень идеализма».
* * *
Некоторое однообразие учений «в поле» было неожиданно нарушено. Утром, возбужденно вышагивая взад-вперед вдоль стройной шеренги своих солдат, лейтенант Зотов сообщил:
— В нашем подшефном совхозе идет горячая пора сенокоса. Дни выдались солнечные, жаркие. Надо быстро и без потерь взять урожай трав. Руководство совхоза обратилось к нашему командованию за помощью.
— И вот, — Зотов сделал многозначительную паузу, — нашему взводу оказана большая честь — произвести эту ударную работу!
— Урра! — весело вскричал взвод.
Кое-кто на радостях даже попытался немедленно покинуть строй.