Страница 95 из 108
Мадам Дорвиль предстала перед отцом; печаль в ее глазах и румянец на щеках отец почел за признак скромности благопристойной дамы, смутившейся при одной только мысли о необходимости обратиться с просьбой к мужчине. Любая иная женщина на месте мадам Дорвиль была бы потрясена случившемся: никогда еще падение не совершалось столь стремительно. Впрочем, если бы дамы без проволочек использовали предоставлявшиеся им возможности получить удовольствие, они бы не подвергали риску свою честь: ведь губит их вовсе не согласие отдаться нам, а время, кое мы теряем в ожидании этого согласия!
Супруга шевалье изложила отцу цель своего визита. После долгой беседы выяснилось, что на этом процессе отец выступает не в роли судьи, а всего лишь наблюдателем; я же состоял в следственной комиссии, и, следовательно, с прошением ей надо обратиться ко мне.
Отец послал за мной. Мне не хотелось спускаться, тем более, когда я узнал, что речь пойдет о даме, явившейся получить помощь в предстоящем судебном процессе. Однако приказ был суров, и я подчинился. Поначалу я думал, что разгневанная мадам Дорвиль разоблачит перед отцом мое поведение; я же, утолив жажду мести, уже не желал во что бы то ни стало наказать виновников своего несчастья. Ах, дорогой маркиз, куда только девалось мое знание прекрасного пола! Разве женщина может обвинить зачинщика любовной баталии? Ни за что! Тем более, что в душе она ликует, уверенная, что мужчины вспыхивают вожделением только к красавицам. А как можно жаловаться на того, кто доставил тебе столько удовольствия, да еще без лишних церемоний? К такому мужчине можно испытывать исключительно признательность!
Войдя, я почтительно приветствовал мадам Дорвиль — с таким видом, словно это вовсе не я познал ее пару часов назад. Она тоже не подала виду, что уже знакома со мной, и довольно связно изложила свое дело. Засим отец удалился, оставив нас одних. Тут мадам Дорвиль яростно набросилась на меня, выбирая самые крепкие слова и самые язвительные упреки. Она даже расплакалась. Но так как женское сердце, дорогой маркиз, давно не является для меня секретом, то гнев ее нисколько меня не взволновал: чем сильнее противник обороняется, тем скорее он готов сдаться. Подождав, пока она изольет свой гнев, я извинился, сказав, что не смог устоять перед ее очарованием. Извинения мои упали на добрую почву. А едва я пообещал нерушимо хранить нашу тайну, как из тирана быстро превратился в утешителя, чьим советам почтительно внимают. Когда женщина уверена, что похождения ее останутся в тайне, она перестает опасаться за свою добродетель. После моих слов в душе мадам Дорвиль воцарился мир: я понял это по ее глазам. Она встала, я проводил ее до дверей; на прощание она пожала мне руку, давая понять, что больше не сердится и прощает мне мою дерзость — при условии, что впредь я буду осторожней и стану закрывать окна и запирать двери. Я осыпал ее комплиментами и заверил, что знакомство с ней доставило мне неизъяснимое удовольствие.
Она села в карету, а я вернулся к себе в комнату, где меня ждал господин Леду. В мое отсутствие он разглядывал содержимое моих книжных шкафов. Не забыл он также и поинтересоваться горшочками с вареньем, стоявшими в углу на низеньком столике. А так как я уже давно вел светскую жизнь, то он не стал долее терзать меня своими проповедями, ибо понимал, что духовное попечительство надо мной выгодно прежде всего ему самому, ибо большинство его духовных детей были люди старые, хилые и хворые. Сам он также не всегда придерживался тех строгих правил, соблюдать которые призывал других. К примеру, он обожал всяческие сладости и варенья, а так как я тоже имел эту страстишку, то с уверенностью полагал, что моя душа исполнена благочестия не менее, чем душа моего почтенного духовника.
Господин Леду побранил меня за некоторые книги, особенно за романы. Я стал возражать, и он тотчас отступил, признавшись, что никогда не имел склонности к высокоученым спорам. Тем не менее он был убежден, что романы вредны: сам он их никогда не читал, но судил со слов других. Он также посоветовал мне сжечь мое собрание миниатюр и эстампов. Я ответил, что оно оценивается в две сотни луидоров с лишним; он возразил, что спасение души стоит значительно дороже; я продолжал упирать на высокую стоимость своих эстампов.
— Хорошо, — наконец заключил он, — тогда продайте их иезуитам, у них нет души, а значит, и спасать нечего!
Я обещал подумать над этим вопросом, и мой янсенист[62] посчитал, что я уже стал на праведный путь.
Постепенно мы разговорились, и я сам рассказал о своем приключении. Духовники — люди любопытные, но я не вижу в этом ничего предосудительного. Я поведал ему все без утайки, и он столь заинтересовался этим делом, что, как показало будущее, больше всех способствовал освобождению моей Розетты, а также помог мне добиться от отца всего, чего я желал.
Надеюсь, моя откровенность не заставила вас составить дурное мнение об этом человеке. Господин Леду не лицемер; он прямодушен, верный слуга церкви, однако простоват и его легко обмануть. Он прекрасно знает тонкости своего ремесла, но не обладает ни талантом интригана, ни прозорливостью. Во всех совершенных им оплошностях виноват я. Нельзя считать человека виновным, если заблуждения его искренни!
Было около восьми часов, когда господин Леду расстался со мной, и я вновь остался наедине со своими тревогами. Расхаживая большими шагами по комнате, я то и дело выглядывал в окно: Лавердюр еще не вернулся. Его опоздание я приписывал неточности часовых механизмов. Беспокойство мое нарастало с каждой секундой. Внезапно в комнату ко мне ввалилось некое существо, с головы до ног закутанное в плащ из дрянной материи. Не говоря ни слова, это странное существо швырнуло мне на бюро письмо, а само плюхнулось на канапе. Взглянув на адрес, я узнал почерк Розетты. Схватив письмо, я мгновенно проглотил его глазами; содержание его очаровало меня. Я непременно сделаю для вас копию, только сначала расскажу, каким образом оно ко мне попало и кто был посланцем Розетты, вторгшимся ко мне в комнату в столь странном одеянии.
Глава IV
Посланцем Розетты был Лавердюр. Раздумывая, как бы ему проникнуть в Сент-Пелажи, он решил переодеться женщиной. В этом замысле сама природа стала его союзницей. Лавердюр был небольшого роста, голос имел тихий, сложение хрупкое, густой растительностью на лице не отличался. Не будучи красавцем в мужском обличье, он и в женском не собирался изображать из себя красавицу. Разумеется, он многим рисковал, отважившись на подобное переодевание, однако мы нередко делаем для других то, чего никогда бы не сделали для самих себя. В минуты опасности мы гораздо больше беспокоимся о благе друзей наших, нежели о своем собственном. Не стану, милый маркиз, описывать вам наряд Лавердюра; чтобы вознаградить себя за все мучения, связанные с изменением внешности, он продемонстрировал мне каждую деталь своего нового туалета, и мы вместе посмеялись над ними. И хотя мне было не до смеха, я не мог не отдать должное его изобретательности. Главным союзником моего преданного помощника стал широкий плащ с капюшоном, который ему пришлось надеть, потому что целый день шел дождь. Плохая погода обычно раздражает людей, но нам она была как раз на руку.
Итак, Лавердюр отправился в Сент-Пелажи. После долгой беседы с сестрой-привратницей, чье любопытство вполне соответствовало ее должности, ему удалось обмануть ее своей внешностью, и привратница допустила Лавердюра в приемную матери-настоятельницы. Исчерпав все комплименты, Лавердюр, потупив взор, принялся излагать причину, приведшую его в приют. Он сказал, что вчера утром сюда по приказу короля — и ради ее собственного же блага — была доставлена девица по имени Розетта. Узнав об этом, он возрадовался, ибо девица эта — его близкая родственница, вступившая на путь порока; в этих же стенах у нее будет множество благих примеров, и она, несомненно, вновь вернется на стезю добродетели. Он рад, что нашлись добрые души, заключившие его родственницу в эту обитель, где за ней будут присматривать исключительно добродетельные особы; он и сам давно подумывал об этом, однако средства его не позволяли исполнить сие намерение. Лавердюр так блистательно исполнил роль сострадательной родственницы, что ему удалось растрогать сердце настоятельницы. Под конец он даже расплакался. Как известно, способность заплакать в любую минуту — великий дар для комедианта, а надо сказать, Лавердюр обладал им в полной мере. Когда слова бессильны, очень кстати дать волю слезам. Если одна женщина начинает плакать, вторая не выдерживает и следует ее примеру; вскоре к ним присоединяется третья, и так до бесконечности. Наконец Лавердюр рискнул попросить настоятельницу, чтобы ему было позволено поговорить с Розеттой, ибо он не терял надежды, что сия заблудшая овца вступит на путь истинный, и ему хотелось посодействовать ей в этом. В довершение он вынул из кармана два луидора и передал их настоятельнице для Розетты, дабы та выдавала из них его родственнице небольшие суммы для удовлетворения наиболее насущных потребностей. Он пообещал вносить таковую сумму ежемесячно. Щедрость его возымела действие; настоятельница, восхитившись великодушием мнимой тетушки, похвалила ее и пообещала прислать к ней Розетту, дабы та смогла воспользоваться ее благими увещеваниями. Забывшись, Лавердюр поклонился так, как обычно кланяются мужчины. Движение это должно было бы его выдать, но если уж тебе повезло, так везет до конца: настоятельница решила, что посетительница из скромности не сделала привычный реверанс, ибо движения этого вульгарного поклона, в сущности, совершенно неприличны и придуманы исключительно развратными особами.
62
Янсенисты — приверженцы ортодоксального течения в католической церкви во Франции в XVII–XVIII вв. Янсенисты проповедовали строгое религиозно-этическое самосовершенствование, а главного врага своего видели в иезуитах.