Страница 7 из 167
Орда! Знакомое слово, созвучное с битвами русских за священную Русь, за свои земли, за свободу и независимость. Мы ни на кого не нападали, но «кто с мечом к нам придет, тот от меча и погибнет»! Вера в это была крепкой. И в нас, детях Великой Отечественной войны, сохранилась и поныне та же крепость духа. Выжившие на трехстах граммах суррогатного хлеба, на лебеде, крапиве и прочих добавках, по жизни мы оказались закаленными и сильными людьми, не только физически, но и морально. Потому и призываю я бабушек и дедушек больше рассказывать детям и внукам о жизни той поры. Сожалею, что будучи молодой и сильной, не думала об этом. И подсказать было некому. Сейчас бы маму расспросить, но поздно.
Кольку все называли Свистуном из-за фамилии. А может быть, и потому, что он умел пронзительно свистеть через два пальца. Колька — отчаянный мальчишка. Он один у тети Нюры. Тетя Нюра работает на молочном заводе истопником. Где и когда потерял Колька ногу, никто не знает, да и не спрашивает у Свистуна. Правой ногой ему служит деревянный костыль, и Колька бегает и прыгает почище нас. Колька хорошо плавает. Подбежит к Волге, бросит свою деревянную перекладину — и в воду. Не успеешь глянуть, а он уже на другом берегу. А еще Колька любит чужие огороды и сады. Достается ему от тети Нюры! Соседи сразу узнавали, чья это работа. На грядах оставались глубокие ямки от Колькиного костыля.
Время шло, Колька рос, но, как говорила тетя Нюра, не умнел. Проделкам его не было конца. То палку к окну привяжет и за веревку из соседнего огорода дергает. Бьет палка по ставенке, хозяина дергает. То поленницу дров на улицу со двора перетаскает. Ругали его взрослые. А мы привыкли к Кольке. Неинтересно гулять, когда Свистун дома сидит, уроки делает. Хоть и доставалось от него, но, как говорится, «вместе тесно, а врозь скучно». Тетю Нюру соседи жалели: «Шалопай-то твой растет! Скорей бы ума набирался. Все полегче будет!»
Уважать Кольку стали неожиданно. Сводки Информбюро сообщали каждый день невеселые новости. Вот и сегодня огромный репродуктор, что висел на столбе на Пожарной площади, известил: «После продолжительных и упорных боев нашими войсками оставлен город Орел!» Голос диктора Левитана звучал спокойно, но все знали, по себе чувствовали волнение говорившего.
Во время налетов мы прятались в укрытиях. Укрытия — щели, как их называли, — напоминали узкие норы. Взрослые рыли длинные ямы, обкладывали их досками, сверху делали настил.
— Коллективный гроб, — невесело говорили любители пошутить.
Район, в котором мы жили — Затверечье, — было сплошь застроено деревянными домами. В ночь с тринадцатого на четырнадцатое октября 1941 года наш город усиленно бомбили фашисты. В узком темном укрытии было тесно и душно. Вот в напряженной тишине возник тяжелый густой звук. Звук приближался, нарастал. Это звук летящего бомбардировщика. Сердце начинает колотиться, сжиматься в комок. Многим женщинам делается плохо. И свист. Он усиливается, переходит в вой.
— Все, — шепчет мама, прижимая нас к себе.
Взрыв. Стены убежища содрогаются, сыплется песок.
— Не наша, — с облегчением слышен в темноте чей-то дрожащий голос.
И снова свист, и снова вой, и снова зловещая тишина, невыносимая тишина неведения.
— Горим! — вдруг закричал кто-то снаружи. — Выходите!
Во дворе светло, как днем. Полыхает соседняя улица Пленкина. Горит вся. Огромный костер вместо домов. Это фашисты в наш Затверецкий район с деревянными застройками накидали зажигательных бомб, осветили горящими домами, как факелами, город, чтобы было виднее бросать фугасные бомбы на большие жилые дома, фабрики, заводы.
Наш двухэтажный дом стоял невредимым. На крыше металась чья-то маленькая фигурка. Человек подбегал к краю карниза и бросал на землю шипящие крутящиеся палки — зажигательные бомбы, или, как их называли, «зажигалки». На крыше был Колька. Не раздумывая, все бросились на помощь, засыпали землей и песком языки пламени; ребята бегали около дома, чем могли помогали взрослым. Небо гудело, ревело от самолетов, зенитной артиллерии. Грохотала, колыхалась от взрывов земля. Никто больше не думал о смерти. Маленькая Колькина фигурка все металась и металась по крыше, будто за спиной у него были крылья.
Мы отстояли от огня наш и соседний дом. С этой ночи Кольку как подменили. Повзрослел Колька, как говорила тетя Нюра, поумнел. Сколько ни просился потом Колька на фронт, не взяли. Просто не знал военком нашего Кольку, не видел в деле, а то бы и не заметил, что у него костыль.
Серое хмурое октябрьское утро. Мы уходили из города. Мама несла вещи. В последний момент перепутала мешки. Поэтому лучшие остались в городе. Я тащила горшок с кашей, брат — книги, в сетке мамины фетровые ботики. С нами шла собака по имени Пальма. Это хорошая охотничья собака. Ее нам доверила Манефа Федоровна, когда уходила на фронт.
После ночных пожаров повсюду стелется дым. У дороги за городом стояли три машины. Рядом с легковой лежал полный мужчина в меховом пальто. В кабине грузовой сидели двое: женщина и дяденька-шофер. Их широко раскрытые глаза смотрели вперед. Шофер, крепко вцепившись в баранку, казалось, замер, чтобы через мгновение ожить.
— Они мертвые? — спрашиваю я.
— Мертвые.
— А почему они смотрят?
Мне никто не отвечал. В кузове другой грузовой машины сидели и лежали люди с разорванными животами и разбитыми головами. Под машиной ползала женщина с оторванной ногой, стонала тихо и жалобно. Так я увидела, что такое война.
Деревня совсем близко от города. Нам повезло. Немцев нет. Поселились в доме, где раньше был колхозный детский сад. Собака Пальма дорогой потерялась. Что скажет Манефа Федоровна? Вернется с фронта, а мы собаку не уберегли. Все уверены, что с немцами скоро все будет покончено. Каждый вечер выходим на край деревни и смотрим туда, где красное зарево. Это горит наш город. Горит день и ночь, ночь и день.
За тонкими дощатыми перегородками разместились семьи. В одной комнате несколько семей. Спим прямо на полу, подстелив под себя солому. Вода — в колодце. Есть плита, которую можно топить и на которой можно варить еду. Нет только еды. Конечно, могли бы обменять свои вещи у деревенских на картошку и муку. Но у нас и вещей-то нет. Более или менее хорошие остались в городе в другом мешке. Есть мамины почти новые фетровые ботики, на кожаной подошве и на каблуке, папин подарок. Но деревенские жители таких ботиков не носят. Они ходят в валенках. Мыться негде и нечем, поэтому неудивительно, что по утрам все затихают, молча, стесняясь друг друга, ищут вшей. Какие они толстые и противные! В мелких складочках одежды — яйца-гниды. Когда их давишь ногтем, они щелкают, будто чем были надуты. На плите мама накаливает чугунный утюг и гладит вещи по изнанке или, как тут говорят, по ничке. Но все равно это нас не спасает. Спим слишком кучно.
В дальнем углу нашей комнаты живет с мамой девчонка Ольга. С Ольгой мы быстро сдружились. Она общительная и деловая.
— И чего голодными сидим, — говорит Ольга, — пошли по деревням. В домах красноармейцы живут. Неужели ничего не дадут? Не умирать же от голода? Кто у хозяев живет, тех хоть подкормят. А у нас? Стены грызть?
— И правда, — поддерживает Ольгу тетя Маша, бывшая повариха. — Детей у тети Маши нет. Она эвакуировалась с сестрой тетей Шурой. — Чего бы вам не сходить? Что одну клюкву жевать? Можно бы, конечно, поле перекопать. Все что-то в земле осталось. Да вот беда — зима рано пришла, морозом все сковало. Капустные кочерыжки и те все под корень срезали!
— Так мы с Олей пошли? — говорим маме.
Мама молчит. Что она может сказать? Кормить нас нечем.
— Я тоже с вами, — говорит Феликс, — только, чур, в избу заходить не буду. Я ваш телохранитель. Хорошо?