Приют

Сразу после того, как полицейская машина увезла Дэна, Агафья разрешила мне вернуться в церковный хор. Возможно, тому посодействовало ходатайство Марфы Никитовны, а может сама Агафья решила, что с меня достаточно наказаний и пора всё возвращать в прежнее русло. И только тогда, снова взойдя на клирос, я поняла, как мне этого не хватало. Теперь пение стало моей отдушиной, моим самовыражением, способом дать выход бесконечной тоске. Плакать у меня не получалось, я не хотела больше показывать свою слабость, ругаться и бунтовать уже не было смысла. И оставалось только петь. И делать это, по словам Марфы Никитовны, я стала куда лучше, чем раньше. Наивная преподавательница думала, что просто пришло моё время "раскрыться", но я-то знала, что это непролитые слёзы хрусталём звучат в моём голосе, не находя другого выхода.

И чаще всего пела я теперь медвежью колыбельную. Её слова, особенно припев, чуть-чуть успокаивали меня, помогали поверить, что зима – не навсегда. И мне достаточно, как тому медведю просто уснуть. А проснусь я уже посреди солнечного лета…

– Просто ложись и спи, лето придёт во сне, – пела я, закрыв глаза, почти веря в такие моменты, что так и будет. Надо просто чуть-чуть подождать, отключиться, не думать ни о чём. Уснуть…

Но когда у меня это почти получалось, всегда находился тот, кто будил.

Как и в этот раз.

– Дашенька, – окликнула меня Марфа Никитовна, и пришлось замолчать – Пора закрывать церковь, спускайся.

Я послушалась. Я теперь всегда и всех слушалась, совсем как до встречи с Дэном. Ведь если нет никакой возможности что-то изменить к лучшему, зачем навлекать на себя неприятности? Нет, я не боялась новых наказаний, но мне была глубоко противна мысль о том, что опять придётся смотреть в лицо Агафье, и что-то ей отвечать.

Агафью я старалась избегать, как только могла, а когда приходилось находиться с ней в одном помещении, старалась не поднимать глаз. Но даже при одном звуке голоса воспитательницы или запахе её духов, на меня накатывала душная ненависть. Я не испытывала ненависти ни к Петру Николаевичу, сдавшему Дэна в полицию, ни к полицейским, навсегда забравшим его от меня, ни к Настусе, с которой всё началось. Только к Агафье. Именно она, сухая, невозмутимая, бесчувственная, стала для меня теперь сосредоточием зла.

Когда я вышла на улицу, приют уже погружался в сумерки, солнце почти спустилось за лес, и золотило лишь верхушку колокольни. Это было красиво. Я невольно задержалась на миг, задрав голову, и как всегда, глядя на сияющие в вышине колокола, вспомнила, что была там, наверху. Но теперь в этом воспоминании не было ни следа прежней радости, ни предвкушения новых. Всё утонуло в тоске по Дэну и в чувстве вины перед ним.

В дортуаре стояла тишина. Теперь здесь почти всегда было тихо. Настуся превратилась в тень самой себя, Яринка не разговаривала ни с ней, ни с Зиной, я теперь вообще почти всё время молчала. Да никто и не горел желанием со мной общаться. Слухи по приюту как всегда разлетелись моментально, по пути обрастая подробностями, как существующими, так и вымышленными. И теперь для всех я была "та самая дикарка, которую поймали со старшегруппником". Изгой. Девушка, запятнавшая себя блудной связью. Косые взгляды, шепот за спиной, презрительные усмешки парней. Яринка рассказала мне, что многие воспитанники возмущались тем, что я после всего продолжаю петь в церкви и даже задавали вопросы батюшке Афанасию, но он ответил, что я всего лишь оступившееся дитя, а господь велел прощать оступившихся. Мнение недовольных меня не волновало, но батюшке я была благодарна за доброту и за подаренную мне возможность продолжать петь. Церковь была теперь единственным местом, где ко мне продолжали хорошо относиться. Никто не спрашивал о том, что же в действительности произошло между мной и Дэном, и правдивы ли слухи, ползающие по приюту. Здесь я продолжала оставаться Дашенькой, самой младшей девочки в хоре, знающей песни далёких таёжных краёв.

Я швырнула сумку на пол, и забралась на подоконник с планшетом, собираясь учить уроки. По идее мне это было не нужно, плохие оценки не пугали, но зубрёжка помогала отвлечься, убежать от тоски. И от Яринки. Я чувствовала, что подруга хочет вытащить меня из скорлупы, заставить разговаривать обо всём произошедшем, чего я до сих пор умудрялась избегать. Нет, от самих воспоминаний я не убегала, хоть и не видела смысла их ворошить, но очень боялась, что Яринка, в конце концов, спросит – а что нам теперь делать? Что нам делать теперь, когда нет Дэна? И как я ей отвечу? Будем учиться, молиться, и если не выйдем замуж, отправимся до старости жить в общежитии и работать на фабрике? Или, подрастём и убежим в тайгу, искать других? Второй ответ понравился бы подруге куда больше, но он был бы обманом. Не смотря на то, что я говорила Дэну в церкви той ветреной ночью, я совсем не была уверена, что мы продержимся в тайге хотя бы одно лето. Пожалуй, если наткнёмся на охотничью избушку и если не вовремя нагрянувший охотник или лесник не сдаст нас властям. О зиме и думать смешно – никаких шансов. Не говоря уже о том, что и до Сибири ещё нужно как-то добраться…

Сейчас Яринка смотрела на меня со своей кровати, я чувствовала щекой её пристальный и требовательный взгляд, но делала вид, что увлечена уроками. Не спрашивай меня ни о чём, не отбирай у себя надежду…

Дверь приоткрылась и в дортуар заглянула Агафья. При виде её мои пальцы так сжали планшет, что он жалобно скрипнул, и я торопливо потупила глаза, чтобы воспитательница не успела увидеть в них откровенную ненависть. Но это не избавило меня от её внимания.

– Дарья, выйди-ка, – велела Агафья, и пришлось сползти с подоконника. Я не боялась нового наказания за непослушание, просто хотелось побыстрее отвязаться. Агафья ждала прямо за дверями, не стала приглашать меня на разговор в воспитательскую – видимо тоже не горела жаждой общения.

– Михаил Юрьевич хочет с тобой увидеться, – обронила она, глядя в стену, – Завтра.

– Разве вы ему не рассказали о… о моём проступке? – удивились я. Только Головы мне сейчас не хватало!

– Разумеется, рассказала, – Агафья досадливо дёрнула плечом, – Я не имела права утаивать такую информацию, не хватало еще, чтобы приют подсовывал порядочным людям таких…

Договаривать она не стала, но по резко сжавшимся губам воспитательницы, я поняла, что не рисковала услышать о себе ничего хорошего.

– … и я очень удивлена, что после этого, он хочет тебя видеть.

А я-то как удивлена.

– Когда мне завтра приходить в воспитательскую? – уныло уточнила я. Если вдруг Голова вздумает читать мораль или упрекать за потраченное не меня время, клянусь, тоже выскажу всё, что думаю о старых извращенцах!

– Не в воспитательскую, – процедила Агафья, – Михаил Юрьевич хочет приехать лично, и поговорить с тобой наедине.

Тут уж я открыла рот. От удивления и возмущения. Насколько мне известно, о визите жених просит у невесты, а потом уже, в случае её согласия – у администрации приюта. А эти как-то ухитрились всё решить за моей спиной?!

– Завтра к двенадцати будь добра, опрятная и причёсанная, явиться к крыльцу школы. С последних уроков можешь уйти, разрешаю, – и Агафья отвернулась от меня, не дожидаясь ответа. Но не ушла, а снова дёрнула двери нашего дортуара.

– Ярина, выйди, – заметив, что я стою на прежнем месте, раздражённо бросила, – А ты зайди.

Я послушалась, проводив глазами подругу, и вернулась на подоконник. За Яринку можно было не беспокоиться, скорее всего, её снова возжелал видеть очередной кандидат на руку и сердце, вот Агафья и явилась сообщить и мне, и ей, о предстоящих свиданиях. Надеюсь, подруга пошлёт и этого желающего, вызвав тем самым возмущение наших "старых дев" и самой Агафьи.

Но когда Яринка вернулась, то по её слишком задумчивому лицу, я поняла, что не всё так просто. Обменявшись кивками, мы молча отправились на лестницу, впервые после того, как раскрылось моё общение с Дэном. С тех пор секретничать здесь нам стало не о чём…