Шатуны

— Для чего вы их убиваете?! Чего ищете?! — крякнув, спросил Федор.

— Ничего не ищем.

— Как ничего не ищете?!

— Мы получаем удовольствие… И ничего больше… Наслаждение… Наслаждение, — вдруг разом заголосили все трое садистиков: Пырь, Иоганн и Игорек. Они сидели рядышком, по росту, и глаза их блестели в собирающейся тьме. У Игорька даже щечки порозовели, как у девушки.

— А в чем наслаждение?

— Во многом, во многом… Тут нюансы есть… Во-первых, ненависть к счастью, но это другое… — вдруг заспешил Игорек, выпив рюмку водки. Его лицо стало еще более прекрасным, а ручки дрожали от предвкушений. — Потом: они живые, а мы их — рраз умерщвляем… Нету их… Значит мы, в некотором роде боги…

У всех троих оживились личики и точно появились невидимые короны. Иоганн вдруг встал и пошел за скрипкой: у Клавы она валялась где-то в закутке, неизвестно чья. Вскоре послышались трогательные, сентиментальные звуки. Скрючившись, Иоганн играл на ступеньках черного хода…

Пора была уже ночевничать, в новую форму отъединенности.

— Всех, всех пристроим, — ворковала довольная своим брюхом Клава.

— Пырь, все-таки лучше бы ты поехал домой, — сказала Анна.

— Почему, почему же?! — пухло вмешалась Клава. Но Пырь послушно направился к выходу.

— Я еще с ним пересплю в постельке. Даром, что он меня вешал, — пискнула Клава и подскочив, потрепала Пыря по обеим мясистым щекам.

А на следующий день ситуация резко изменилась. До Клавы дошел слушок, что Федору грозят какие-то мелкие неприятности от местных властей. Слушок был мутный, неопределенный, но чуть тревожный. На этот раз Федор решил уехать. Прихватив немного деньжищ, он, чмокнув на прощанье Клавушу в задницу, исчез.

— Пусть побродит… по Рассеи, — подумала Клава. Вечером из всего шумного общества в Клавином доме осталась только Барская, Аня.

Так и не повидал пока Федор Аниных настоящих людей.

XI

Опустело покатились дни в Клавином доме. Клавуша водицей побрызгается, иной раз живого, полуворованного гусенка внутрь себя засунет… «Без удовольствия нельзя… Состаришься», — подумает мельком, отдыхаючи на перинке и посматривая в потолок.

Дед Коля после работы шатается: мух ловит. Мила цветочки на помойках собирает. Одна Аня где-то пропадала. Но однажды Барская зашла в Клавину комнату, к хозяйке:

«Клавдия Ивановна, несчастье тут, у одного моего старого знакомого — Христофорова… Отец чуть не помирает…» И она рассказала, что Христофоровы — отец и сын — попали сейчас в плохие условия, что старик — чистый, но болеет какой-то внутренней болезнью, и ему необходим свежий воздух и перемена обстановки.

— Нельзя ли на время привезти его сюда… во вторую нижнюю комнату… вместе с сыном, чтоб ухаживал, — сказала Анна и вдруг добавила: «не думайте, он мне не любовник, просто очень старое знакомство с его семьей».

Клавушка — к Аниному удивлению — согласилась.

— Вези, Ануля, вези их, — проговорила Клава, — я ведь жалостливая… Гуся и то вон жалею…

И она кивнула на жирного, ошалевшего гусенка, у которого клюв был слегка перетянут бинтом, чтоб он не мог особенно щипаться…

На следующий день Анна привезла сюда, к Клаве, беленького, седого старичка с его двадцатисемилетним сыном.

Старичок был настолько благостным, что прямо-таки растворял все окружающее в любви; седые волосы окружали его голову точно ореол смирения и тишины; а маленькие, глубоко запрятанные глазки светились таким трогательным умилением, будто он не умирал, а наоборот воскресал.

В определенных кругах старичок — Андрей Никитич — считался учителем жизни.

Он шел одной рукой опираясь на своего сына — Алексея Христофорова, другой — на палку, похожую на старую трость, которой он иногда с такой умильностью постукивал по земле, словно она была его матерью.

Остановившись перед крыльцом, старичок тихо заплакал. Клавуша быстро, как цыпленка, подхватила его под руки и прямо-таки внесла в комнату, где ему была уже приготовлена постель.

Потом, когда старика уложили, его было захотели накормить, но Андрей Никитич воспротивился:

— Ведь на свете, кроме меня, есть много других несчастных и голодных людей, — произнес он…

В закуточке, у того столика, где недавно пьянствовали садистики, Клава разговорилась с Алексеем и Анной.

— Не беспокойтесь, Клавдия Ивановна, — волновался Алеша, — я буду ухаживать, а Аня уже договорилась с медсестрой…

— Медсестра у нас ничего, — проговорила Клава, — только отчего-то любит спать в лопухах…

— Вы преувеличиваете, Клавдия Ивановна, — вмешалась Аня, беспокойно взглянув на Алешу.

Но тот пропустил Клавино выражение мимо ушей и весь сиял доброжелательством, оттого что пристроили отца на воздухе. Его астеническая фигура выражала такое удовлетворение, точно он возносился в хорошее место…

Ввечеру все собрались в комнате старичка. Из соседей приплелся дед Коля, но почему-то сконфузившись, хотел было спрятаться под стол.

Андрею Никитичу было уже значительно лучше и он, приспособившись в мягкой, уютной постельке, вдруг стал поучать:

— Жизнь очень проста и Бог тоже очень прост, — выпалил он. — Посмотрите на этих людей, — Андрей Никитич махнул изящной, беленькой ручкой в окно, — они не думают о смерти, потому что видят ее каждый день, когда косят траву или режут животных; они знают, что смерть — это такой же закон Бога и жизни, как и принятие пищи, поэтому они не удивляются, как мы, когда начинают помирать… Вот у кого надо учиться!

И Андрей Никитич несколько победоносно взглянул на окружающих; благость, правда, оставалась, но на дне глаз вдруг обнаружилось страстное, эгоистическое желание жить; чувствовалось, что старичок хочет крайне упростить смерть в своих глазах, чтобы сделать ее более приемлемой, не такой страшной.

— Только любовь — закон жизни, — начал он опять. — Любите ближних и вам нечего будет бояться.

Клава даже не поняла о чем идет речь; она взгрустнула, вспомнив о Федоре: «Кого-то он теперь душит, голубчик… Вот дите», — вздохнула она про себя.

Аня вскоре ушла.

— Я знаю, христианское учение с трудом дается людям, — продолжал болтать старичок, не обращая ни на кого внимания. — Истина — это не сладкая водичка…

На следующий день утром — Алеша только еще проснулся — Андрей Никитич уже сидел на постели.

— Ты что, папа?! — спросил Алексей.

— Уеду я, сынок, отсюда, — ответил старик. — Нету в этом доме любви. Пойду к маленьким, седым старичкам в монастырь… На край света… Нету здесь любви…

— Да что ты, отец, — так и подскочил Алеша. — Как же здесь нет любви?!..А Анечка!? Сколько она нам сделала добра?! Ты же знаешь мое к ней отношение… И потом она говорила, что Клавдия Ивановна — очаровательный, тонкий человек. Анечка только очень жалела, что уехал ее брат Федор.

Андрей Никитич не отвечал; наступила полная тишина, во время которой он — скрючившись — застыл на постели.

Наконец, старичок прервал молчание.

— Я не поеду только потому, — улыбнулся он, — что на свете не может быть полностью злых людей. В каждом есть частица добра, которую можно разбудить…

И старичок погрузился в свои размышления о Боге; когда он думал о Боге, то придавал своим мыслям такой благостный, умилительный характер, что весь мир, все существующее принимало в его мыслях умильный, сглаживающий и доброжелательный вид. Бог тоже внутри него принимал такой вид. При таком Боге можно было спокойно умереть. И старику становилось легче: умиление распространялось до самых глубин его души, которая становилась мягкой, как вата.

Вечером Андрею Никитичу опять стало худо.

Алексей и Анна были около него. Клавуша то входила, то выходила.

Лицо Андрея Никитича словно все растворилось в жалобе; он задыхался. Какая-то большая, черная муха села ему на нос. Алеша хотел было ее согнать, но старичок плаксиво возразил:

— Не убивай, Алеша… Она тоже хочет жить… Не трогай. Он так и пролежал некоторое время с предсмертными хрипами и мухой на носу.