Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 102 из 116



— Еще год, чтоб хоть старший кончил! — сказал Киро.

— Не то что года, недели тебе не даю! — закричал Стоян Кралев. — Если завтра не подашь заявления в кооператив, никаких справок для сыновей не получишь!

Илко соучастнически подмигнул Киро Джелебову: «Отойдет он, и все будет в порядке, а пока уходи». Киро встал и молча вышел. Стоян Кралев истолковал это как проявление слепой джелебовской гордости, и это окончательно его взбесило. Никто до сих пор не смел с таким очевидным презрением показывать ему спину, и он потерял контроль над собой:

— Пошел-ка ты к такой-то матери! — выругался он вслед Киро и тут же повернулся к брату, тыча в него рукой. — Это из-за тебя такие гнусные типы все еще уклоняются от кооператива, мутят нам воду. Я б его давно на место поставил, а ты — не трогай! Оберегаешь, пылинке не даешь на него сесть. Он, видите ли, хороший хозяин, он, видите ли, честный. Если он честный, что ж он к честным людям не пришел, почему с врагами нашего хозяйства заодно? И ты еще его поддерживаешь…

— Я не поддерживаю, но я не имею права его насиловать, и тем более обрушиваться на него с руганью. Несколько лет мы его ждали, отчего ж не подождать еще до весны? Если он станет кооператором, как он двоих парней в городе прокормит? Трудодень у нас еще бедный, что и говорить. И ничем мы ему помочь не сможем. Пройдет время, и мы, наверное, будем платить студентам стипендии, но пока мы ничего не можем. Кроме того, сын Джелебова учится на агронома и, когда кончит, придет на работу в наше хозяйство.

— Ты, книгочей, мог бы чего поумнее в своих книгах вычитать! — Стоян Кралев смотрел на брата не мигая, словно пытался загипнотизировать, и в то же время из-под его усов, словно хорек из-под забора, выглядывала желчная улыбочка. С некоторого времени между братьями то и дело возникали разногласия по всяким вопросам, и в селе поговаривали, что они уже «один другому словно бы и не братья», а встречаются только по службе. До сих пор им, однако, не приходилось так открыто сцепиться при посторонних, и это предвещало столкновение, которое неминуемо должно было окончиться разрывом. Бригадиры и другие сельчане, зашедшие тем временем в клуб, почувствовали себя неловко и хотели уйти, но Стоян Кралев приказал им остаться, так как они были нужны ему по делу. Очевидно, он хотел сделать свой спор с братом достоянием общественности.

— Мы тут не отцовское наследство делим, — снова заговорил он, — а обсуждаем принципиальные вопросы, так что скрывать нам от людей нечего. Вот почему я спрашиваю, ты как, с принципиальных позиций оправдываешь Киро Джелебова, который все еще не желает вступать в ТКЗХ? Нет! Ты заступаешься за него исключительно по личным соображениям. Когда ты болел, его жена дала тебе несколько мисок масла и меда, и ты никак не можешь с ними расплатиться. И меня в это дело втянул. Сколько лет вяжешь мне руки из-за этой подачки: не будем его тревожить, пусть он сам решит, как ему поступать. Вот мы и увидели, как он поступает. За несколько мисок меда и масла купил высшее образование своим сыновьям, а нам это обошлось в миллионы убытка. Из-за него и из-за таких, как он, наше хозяйство и распалось.



— Ты знаешь мою точку зрения, не стоит дальше препираться, — сказал Илко.

— Ага, ручки боишься запачкать! Либеральничаешь, хочешь для всех добреньким быть. А мы плохие, мы насильно загоняем людей в кооперативы. Мы делаем революцию, а ты философствуешь — что является насилием, а что не является. Хотя всего несколько лет назад ты говорил направо и налево, что истина — в мнении большинства. Большинства! И это факт. Факт то, что в кооператив вступили семьдесят процентов сельчан, и истина на их стороне, на их стороне житейская правда. К чему обязывает нас эта истина? До конца осени превратить наше хозяйство в массовое, не оставить за его пределами ни одного хозяина. Ни одного! Вот так! Теперь и ты знаешь мою точку зрения, так что разговор можно прекратить. Бригадирам остаться, остальные свободны!..

В это время Киро Джелебов поднялся на второй этаж своего дома и сел на террасе. Опустившись на старый стул, он почувствовал в спине острую боль. Когда он переступал порог клуба, что-то ударило его сзади между лопаток. Он хотел было повернуться и посмотреть, кто и почему его ударил, но тут же сообразил, что это ругательство Стояна Кралева достало его сзади, как тяжелый камень. Голове вмиг стало горячо от усилия, которое он сделал, чтобы овладеть собой, чтобы не вернуться к Стояну Кралеву и не плюнуть ему в лицо. У него кружилась голова, улица уходила из-под ног, солнце покачивалось над верхним концом села. Его тошнило, боль в спине была пронзительной, как от ножевого удара. Перед его лицом возникло какое-то дерево, и он узнал его — старая шелковица у поворота улицы, тошнота подступила к самому горлу, он ухватился за ствол шелковицы, и его вырвало. Он сознавал, что поддался слабости, и оглядывался по сторонам, чтоб увидеть, не наблюдает ли кто за ним. «Разве можно так раскисать, — говорил он себе, — стыд и позор! Произошло то, что должно было произойти, никого это не минует, и меня не миновало».

Но зло всегда приходит раньше, чем мы его ждем, и застает нас врасплох, даже если мы и знали, что оно придет. Киро Джелебов знал, что вступление в кооперативное хозяйство неизбежно, но оказался так плохо подготовлен к этому событию, что оно совершенно выбило его из колеи. Никто из руководителей села не приходил к нему его уговаривать, как уговаривали других частников, и это мало-помалу вселило в него надежду, что судьба остальных как-нибудь его минует. Надежду абсолютно бессмысленную, ко поди ж ты — все мы знаем, что рано или поздно умрем, и все-таки в это не верим. Кроме того, Киро Джелебов, видимо, рассчитывал про себя и на то обстоятельство, что двое его сыновей учатся в высших учебных заведениях. В сущности, именно этим он и объяснял себе лояльное отношение к его семье и надеялся, что ему дадут поработать в своем хозяйстве еще год-два, пока сыновья не закончат учение. Но вот пришел и его черед, и он потерял душевное равновесие. Ему и в голову не пришло, что Стоян Кралев, в крайнем раздражении столь жестоко его оскорбивший, может завтра же изменить свое решение. Этот человек уже давно, хоть и исподволь, внушал ему страх, а теперь этот страх разом обрушился на него и подействовал как шок, так что он не нашел в себе сил ему противостоять или хотя бы выждать несколько дней, как советовал Илко. Он зашел в соседнюю комнату, где его сыновья держали на этажерке книги, поставил на стол чернильницу, взял лист бумаги в клеточку и стал писать заявление. «Прошу принять меня в трудово-кооперативное земледельческое хозяйство имени Сталина. Имею тридцать декаров земли и следующий инвентарь и скотину, которые я завтра, 11 сентября 1950 года, сдам в хозяйство: одну телегу, одну повозку, 2 лошадей, 2 волов, 1 корову, 28 овец, 2 плуга, 2 кабанчиков по 60 килограммов каждый. Обязуюсь…» Здесь его перо вонзилось в бумагу и поставило на последнем слове большую кляксу. Он взял чернильницу, опрокинул ее на бумагу и оставил лежать. Чернила залили часть написанного и потекли на скатерть.

В доме никого не было. Жена куда-то вышла, сыновья убирали подсолнечник. Оставалось еще около декара, и они сказали, что пока не уберут, не вернутся. Через несколько дней им надо было уезжать, так что они старались сделать как можно больше полевой работы. Это были последние мысли, связывавшие его с реальностью. Как во сне прошел он по двору, по саду, заглянул к птице и остановился под навесом летней кухни. Около печки были сложены в защищенном от влаги месте лопаты, косы и другой инструмент, которому надлежало всегда быть под рукой; он взял заступ, мотыгу, положил их на плечо и вышел в садовые ворота. Солнце уже зашло, но с неба струился яркий золотистый свет, от края до края заливавший равнину; простор звенел вечерними сельскими шумами, в воздухе носился запах растапливаемых очагов и сладостные ароматы готовки. Киро Джелебов шел, не разбирая дороги, по неубранным кукурузным полям, стерне и пашне, сворачивал то влево, то вправо и наконец остановился на убранной бахче. Положил мотыгу на землю и без промедления взялся за заступ. Земля была рыхлая, чистая, заступ легко уходил в землю, и через четверть часа яма уже была глубиной ему по пояс. Он дотянулся до мотыги и стал забрасывать яму, сначала со спины, насколько мог загребать землю не оборачиваясь, потом с боков и, наконец, спереди. Закопав себя по пояс, он отбросил мотыгу, отбросил заступ, скрестил руки на груди и застыл недвижно, словно закончил обычную работу в поле и теперь хотел отдохнуть.