Материнское воскресенье

Возможно, он делал так каждый год. Возможно, отвозить прислугу на станцию в Материнское воскресенье – одна из традиций семейства Шерингем. Но он вдруг сказал:

– Мне хотелось как следует с ними попрощаться.

Как следует попрощаться? Так они же, скорее всего, уже к чаю вернутся. Они же не навсегда уехали.

Неужели он таким окольным путем пытался сказать, что и это тоже подарок ей? Чтобы с ней как следует попрощаться? Впрочем, вряд ли в данный момент она была способна уделить должное внимание этой странной фразе. Она уже успела снять с него одежду, которая мгновенно перемешалась на кресле с ее вещами, и они без излишних промедлений двинулись к кровати.

А вот впоследствии она не раз будет вспоминать эту его фразу. И всю жизнь будет отчетливо представлять себе двух потрясенных, утративших дар речи женщин на просторном заднем сиденье роскошного черного автомобиля и Пола за рулем в роли заправского шофера. На привокзальной площади он наверняка сам распахнул перед «дамами» дверцы и любезно помог им вылезти из машины – с точно такой же любезностью он только что ее «разоблачал». А служанкам, возможно, показалось даже, будто он собирается каждую поцеловать на прощанье.

Всю жизнь она будет вспоминать это Материнское воскресенье, пытаясь снова все это себе представить, вернуть, даже когда сам праздник полностью утратит свое историческое значение и превратится в нелепый обычай, дошедший до наших дней из далекой эпохи. Когда Пол помогал горничной и кухарке вылезти из родительского автомобиля, вдали на фоне сверкающих голубых небес, возможно, уже показались клубы белого пара – это приближался поезд, в 9.40 отправлявшийся в Ридинг. На платформе, должно быть, ожидали поезда еще две-три такие же, как Айрис и Этель, служанки, едущие в гости к родственникам (хотя Милли, кухарки из Бичвуда, среди них не было – она собиралась ехать поездом в 10.20).

Да, все служанки ехали в гости. А их матери уже вытаскивали из буфета парадные тарелки и чашки, готовясь накрывать на стол. Но самое главное – у всех этих служанок были матери, к которым они могли поехать.

Джейн была знакома с горничной из Апли, этакой бедной мышкой по имени Этель Блай. Иной раз они даже беседовали, встретившись на улице или в бакалее Свитинга в Титертоне. Собственно, это и беседой-то назвать было нельзя – так, обмен несколькими фразами, зато это никогда не превращалось в обмен сплетнями. Айрис, кухарка из Апли, была почти такой же коренастой и плотной, как Милли, а Этель, худенькая, подвижная и сообразительная, отчасти походила на Джейн. С какой-нибудь «другой Этель» Джейн, пожалуй, могла бы и посплетничать – например, остановившись и придерживая руль велосипеда, у входа в бакалею Свитинга, – и даже похихикать немножко, как она не раз хихикала в компании Пола Шерингема.

Однако и тогда она не стала бы рассказывать этой «другой Этель» о своих отношениях с мистером Полом. Скорее уж эта «другая Этель» и сама бы обо всем узнала или догадалась. А может, «другая Этель» опередила бы Джейн, заняв ее место рядом с Полом, или же он ее первой затащил бы к себе в постель, поскольку она и так жила с ним под одной крышей, что было весьма удобно.

В общем, очень даже хорошо, что эта Этель не оказалась той, «другой Этель», а была просто доброй маленькой горничной, которой без особого труда удавалось все, что в основном и требуется от слуг: заниматься своими делами, ничего не видеть и не слышать, а самое главное – держать рот на замке.

Вот и сегодня, вероятно, Этель поехала в гости к матери с тем же настроением кроткой покорности судьбе, с каким некогда предложила свои услуги миссис Шерингем. Вполне возможно, что и это настроение, и ее отношение к матери и к хозяйке стали у нее неизменными и неразличимыми.

Сплетничали ли они с Айрис? Конечно же да. Разумеется, после поездки на шикарном автомобиле, во время которой языки у обеих были связаны, они, едва сев в поезд, тут же принялись болтать. Интересно, о чем? Скорее всего, о том, что мистер Пол вскоре женится и уедет из дома, а они останутся.

А может, наоборот? Может, сев в поезд, они, непривычные к посещениям «широкого мира» и давно позабывшие, что у них, оказывается, есть собственная жизнь и даже собственная мать, погрузились в еще более глубокое молчание? Может, обе просто уставились в окно, моргая и щурясь от яркого света и разглядывая английские поля, покрытые, точно пятнами, стадами пасущихся овец?

Вот о чем думала Джейн, пока Пол Шерингем торжественно, словно отправляя некий религиозный обряд, раздевал ее.

– Стой спокойно, Джей.

И, занимаясь этим, заметил, словно отвечая на некий не заданный ею вопрос:

– Между прочим, Джей, в этот момент я занимаюсь зубрежкой, ясно? Сижу, обложившись учебниками по юриспруденции, и зубрю. – В ином случае подобное заявление с его стороны могло бы вызвать у них только смех, но сейчас им почему-то смешно не было. И потом, Пол говорил с такой назидательной серьезностью и настойчивостью, словно хотел, чтобы она точно знала, что ей ответить, если ее когда-нибудь спросят – или будут допрашивать? – чем именно он (а точнее, они оба) в это время занимались.

Слово «зубрежка» станет для Джейн одним из важнейших символов ее собственного тайного языка, о котором она никогда и никому даже не упоминала. И за этим символом для нее будет скрываться столь многое, что слышать это слово ей будет больно даже в Оксфорде, а уж там-то разговоров о зубрежке всегда хватало.

А для Пола необходимость зубрить была всего лишь отговоркой, дававшей возможность не ездить с родителями на ланч в Хенли и остаться дома в полном одиночестве – точнее, наедине с Джейн. Намерение весь день прилежно заниматься прозвучало для его родителей как некое обещание в ближайшем будущем стать добродетельным супругом, четко сознающим и исполняющим свои обязанности. После свадьбы Пол и Эмма Хобдей собирались жить в Лондоне (об этом Джейн знала, и ей оставалось лишь, скрепя сердце, смириться с этим). Предполагалось, что, окончив университет, Пол станет юристом и добропорядочным гражданином и будет вести вполне достойную жизнь – вне зависимости от того, какой новый «куш» ему «обломится» после свадьбы.

Нет, как все-таки сильно меняются времена!

Даже сегодня, в такое великолепное утро, он непременно должен был продемонстрировать всем, что ни на йоту не намерен отступать от собственных планов и, стало быть, вновь займется зубрежкой. На него это было совсем не похоже. Усердие и усидчивость его характеру были отнюдь не свойственны, но вряд ли можно было что-то возразить в ответ на подобные намерения, да еще и высказанные вслух. Возможно, то, что у Пола осталось всего каких-то две недели «вольной жизни» – именно так, должно быть, со смехом предположили собравшиеся за ланчем в Хенли «вожди племен», – и вызвало у «их дорогого мальчика» столь неожиданный приступ прилежания и сознательности.

Однако и сам Пол, и Джейн прекрасно понимали – неизвестно, впрочем, догадывалась ли об этом мисс Хобдей? – что ему так же сильно хочется стать юристом, как превратиться в жалкий кустик салата латук.

– В общем, мы были заняты зубрежкой, Джей. Это на тот случай, если вдруг кто-нибудь спросит.

И все-таки один вопрос, так, впрочем, и не заданный ею, остался без ответа. Да она и не осмеливалась его задать. Ей даже не очень-то и хотелось это сделать. Пусть бы он сам сказал.

Вот что ее беспокоило: поскольку он (с ней) явно не весь день будет заниматься «зубрежкой», какие еще развлечения он может устроить для себя в пустом доме? Еще один «сеанс зубрежки» с мисс Хобдей?

Они лежали рядом, не укрывшись даже простыней, курили, молча стряхивая пепел в пепельницу, и наблюдали за струйками сигаретного дыма, которые, сплетаясь, поднимались и исчезали где-то под потолком. Некоторое время Джейн думала только об этих сплетающихся струйках дыма, и ей было достаточно того, что Пол лежит с ней рядом. Потом она почему-то представила себе белые клубы дыма, вырывающиеся из трубы паровоза, и сигареты, торчавшие вертикально у них обоих изо рта, показались ей похожими на миниатюрные паровозные трубы.