Страница 21 из 22
Мехмед немного смутился, а затем сделал знак, чтобы они преклонили уши, и произнёс совсем тихо:
— Я очень мало знаю о дервишах-поэтах. Вы подскажете мне, как нужно говорить с этим человеком, и о чём его спрашивать, чтобы он сказал что-нибудь интересное.
В итоге отдать распоряжение, касающееся фруктов и вина, поручили не Шехабеддину-паше, а одному из слуг, сопровождавших Мехмеда во время прогулки. Слуга поспешно удалился, а Шехабеддин почему-то взглянул ему вслед с настороженностью, но юный султан вспомнил об этом лишь на следующий день — пока длился счастливый вечер, мысли приходили совсем другие!
Мехмед радовался «сокровищу», которым завладел. Он уже решил, что никуда этого поэта не отпустит. Дервишу следовало остаться во дворце и дальше радовать своего повелителя чудесными стихами. «Теперь так будет каждый вечер», — говорил себе Мехмед, уже находясь в своих личных покоях.
Юный султан сидел у стены на возвышении, заваленном подушками, и смотрел на дервиша, стоявшего посреди комнаты на коврах и вдохновенно читавшего стихи, но теперь взмахивавшего левой рукой, потому что правая держала чашу-пиалу.
— Как ты повелишь, мой господин? — спрашивал Заганос-паша у Мехмеда, когда очередное стихотворение заканчивалось. — Наградим этого дервиша ещё одной чашей вина?
— Да, — весело отвечал Мехмед, и слуга, стоявший с кувшином в углу комнаты, наполнял пиалу поэта.
Сам Заганос вместе с Шехабеддином сидели напротив Мехмеда у противоположной стены на возвышении и также держали в руках пиалы, а ещё одна пиала стояла на круглом резном столике рядом с юным султаном, но Мехмед почти не прикасался к ней. Он и так чувствовал, что опьянён — опьянён восторгом.
Визир и его «друг» этого восторга не разделяли, но весело улыбались, а иногда даже смеялись очередному стихотворению, услышанному от дервиша.
— Ах ты, бесстыдник! — порой восклицал Заганос, обращаясь к суфийскому поэту, причём в этих словах чувствовалась похвала, а не осуждение. Наверное, визир верил в то, что в суфийской поэзии содержание только на первый взгляд непристойное.
Заганос и Шехабеддин ещё в начале общего веселья объяснили Мехмеду, что содержание стихов не то, каким кажется. Оказалось, что у суфиев есть свой тайный язык поэтических символов, в котором слова «друг» и «возлюбленный» означали Аллаха, а опьянение, прославляемое суфиями, представлялось ни чем иным, как любовью к Аллаху.
Юный султан поначалу кивнул, но чем больше стихов читал дервиш, тем больше сомнений появлялось у тринадцатилетнего слушателя. Например, когда поэт прочитал стихотворение, выражавшее тоску по возлюбленному, то Мехмед никак не мог поверить, что это тоска по Всевышнему.
Если речь шла об Аллахе, то утверждение «я не увижу тебя вновь» казалось глубоко ошибочным. Тоскующему человеку полагалось верить, что встреча обязательно состоится, если Аллах пожелает, но все намерения Аллаха известны только самому Аллаху. Человек не может знать намерения Аллаха и с уверенностью говорить «никогда». А ещё Мехмед помнил, что с Аллахом разлучены только грешники, которые не любят Аллаха, и поэтому их сердца запечатаны, однако тоскующий человек не был похож на грешника. Как можно тосковать, не любя предмет своей тоски?
— Поэт, — меж тем воскликнул Заганос-паша, — ты опять заставил нашего господина грустить. За это стихотворение ты не получишь награду.
Юный султан очнулся от раздумий:
— Нет, он получит. Эти строки красивые, пусть и грустные. Награда заслужена, — он обратился к слуге, стоявшему в углу: — Налей ему!
А меж тем по дворцу уже начали расползаться слухи. Мехмед не знал и даже не догадывался, что уже все слуги шепчутся о том, как юный султан привёл в свои покои некоего оборванца и слушает его непристойные стихи, восхваляющие пьянство и «грех народа Лута». «Ах, какой позор! — качали головами некоторые. — И это наш правитель!»
Мехмед не знал, что все его мечты о том, чтобы оставить странника-поэта во дворце, несбыточны. Об этом знал Шехабеддин-паша, потому что был чрезвычайно опытен в придворных делах, но раскрывать юному султану будущее почему-то не стал. Наверное, не надеялся, что тринадцатилетний правитель поверит.
Поначалу Шехабеддин собирался сделать всё, чтобы продлить Мехмеду удовольствие, задержать распространение слухов, но Мехмед, не подозревая об этом, помешал евнуху, пригласив того на свой праздник.
Шехабеддин-паша знал, что челядинцы, приставленные к Мехмеду, докладывают обо всём великому визиру Халилу-паше, но, если бы нашёлся заинтересованный человек, то доклад мог быть сделан не сразу же вечером, а на следующее утро. Увы, Шехабеддин сидел в покоях юного султана вместо того, чтобы вести доверительные беседы со слугами и звенеть кошельком, поэтому доклад великому визиру поступил быстро.
Мехмед же по неопытности ни о чём не догадывался — не догадывался даже тогда, когда в покои, где происходило веселье, явился кто-то из слуг Шехабеддина и доложил что-то своему хозяину, прошептав на ухо. Евнух нахмурился, а затем прошептал что-то на ухо Заганосу.
Визир решительно поднялся на ноги:
— Мой господин, мы с Шехабеддином-пашой просим извинения, но у нас появилось одно очень важное дело, и нам нужно идти. Надеюсь, наш уход не помешает веселью?
— Не помешает. Идите, — махнул рукой Мехмед. Он вдруг подумал о том, что остаётся с поэтом наедине, но если в начале вечера подобная ситуация показалась бы неловкой, то теперь сделалась даже желательной.
Тринадцатилетний султан хотел оставить дервиша во дворце, но знал, что не сможет приказать этому человеку: «Ты останешься». Как же приказывать вечному страннику, которому не нужно ни богатство, ни высокая придворная должность! Конечно, странник подчинится, но затоскует, а Мехмед этого не хотел. Казалось возможным только попросить, приманив дервиша чем-нибудь, что притягательно для него — к примеру, хорошее вино. Однако такие разговоры лучше вести наедине.
— Приблизься, поэт, — повелел юный султан, поманив дервиша взмахом ладони, — сядь тут, на ковры. Я вижу, что ты устал оставаться на ногах, да и вино всё настойчивее повелевает тебе сесть.
Дервиш охотно повиновался, а Мехмед велел слуге, всё ещё находившемуся в комнате и державшему кувшин:
— Поставь кувшин на столик и иди. Я позову тебя, когда ты снова понадобишься.
Слуга подчинился неохотно, как будто сомневался, можно ли оставлять юного султана наедине с неизвестным бродягой, но всё же подчинился, а когда двери за слугой закрылись, то Мехмед без всяких обиняков произнёс:
— Ты прекрасный поэт. Ты покорил моё сердце своими стихами.
По правде сказать, тринадцатилетний султан чувствовал, что от дервиша исходит запах немытого тела, да и лохмотья не казались прекрасными, но запах и лохмотья совсем не мешали восхищаться поэтом.
Дервиш видел восхищение в глазах тринадцатилетнего правителя и, наверное, чувствовал себя польщённым, но лишь несколько мгновений, а затем его сердце опять наполнилось безразличием к мирской суете. Поэт, уже порядком развеселившийся от вина, улыбнулся, показав ровные белые зубы, и ответил:
— Великий султан, тебе следует знать, что не все стихи, которые я читал, сочинил я сам. Некоторые принадлежат моим братьям-дервишам, а большинство — моим непревзойдённым учителям. Тебя покорил не я, а учение суфиев.