Страница 44 из 50
Однажды на уроке истории они впервые услышали о том, что в древности татары нагрянули на Россию. И тут же весь класс с любопытством уставился на Сару Мизитову. Она сидела пунцовая. "В чем дело?" - спросила учительница истории. "А Мизитова тоже татарка!" - брякнул Саня Карасев. "Что за глупости, - сказала учительница строго, - я же говорю: в древности!.."
Помнится, тогда Ванванч пожалел Сару, но и восхитился. К ее изящному обаянию прибавился еще и этот флер. И он принялся подмигивать ей с двойным усердием.
Дома он открылся только бабусе. "Вай! - воскликнула она по своему обыкновению. - А как же Леля?" Он ничего не ответил, и бабуся предложила ему пригласить Сару зайти к ним. Он пригласил, но она не захотела. Однажды вечером, когда он сидел в своей комнате, в окно тихонько постучали. Он выглянул - внизу стояла Сара. Заглянуть в комнату она, конечно, не могла: это же был бельэтаж, но ее ручка дотянулась до стекла, и раздалась волшебная музыка. Он успел крикнуть бабусе, что пойдет погулять, и скатился с крыльца. Они пошли по улице Восьмого марта и по улице Ленина, мимо деревянного цирка, мимо гостиницы, и Сара вдруг сама взяла его за руку. О чем они говорили? Сейчас не вспомнить. Может быть, о Тифлисе, а может, и о классовой борьбе, или об Арбате, или о Робинзоне Крузо... На Саре было черное пальтишко из старенького плюша и синяя шапочка с тесемками под подбородком. Он слышал ее шаги. Они звучали рядом. Все было как в сказке.
Когда же он, проводив ее, воротился, мама встретила его на пороге, вскинув изумленные брови. Растерянная улыбка на ее лице казалась неестественной - так это на нее не было похоже. Он почему-то подумал, что его ждет сюрприз. Он подумал, что, может быть, пирожное, и хорошо бы с заварным кремом, подумал он. "У нас пирожные?!" - спросил он. "Какие пирожные?" - не поняла она и продолжала разглядывать его, словно видела впервые.
Он сидел у себя в комнате, отложив на время математику и географию к завтрашнему дню, и писал продолжение романа. Юшин и Динлин шли по шанхайской улице, и она держала его за руку. Они должны были вскоре расстаться, потому что ему предстояло отправиться, наконец, в партизанский отряд. Она всплакнула. У старого шанхайского деревянного цирка они попрощались. В комнату заглянул папа. Он хитро улыбался. "По-моему, ты занят уроками..." - сказал он. Ванванч пожал плечами. "По-моему, - сказал папа, - ты корпишь над математикой... - И добавил: Завтра мы пойдем с тобой покупать книги".
Был выходной день. В книжном магазине толпились покупатели. Директор магазина провел их за прилавок, в комнату. Там тоже были полки, уставленные книгами. Директор указал Ванванчу на левый ряд и сказал: "Это, мальчик, детские книги..." Ванванч не знал, что ему делать. Папа сказал: "Выбирай, что тебе нравится..." и принялся рыться среди книг для взрослых. Ванванч тотчас нашел "Гаргантюа и Пантагрюэля", "Гулливера" и спросил, почему они не стоят в самом магази-не. "Там этого ничего нет", - сказал папа. "Почему?" - удивился Ванванч. "Это же так просто, - сказал папа, - пока хороших книг на всех не хватает..."
Они набрали книг. Папа расплатился, и, довольные, они направились к дому. Дом был близок. "Вот тебе уже двенадцать лет, - сказал папа. - Целых двенадцать!.. Ты совсем взрослый, Кукушка, - а потом как бы между прочим, - да, как зовут девочку, которую ты вчера провожал?" Это было сказано невзначай, легко и просто, поэтому Ванванч ответил, словно говорил о давно известном: "Сара", - сказал он. - "Ооо, - присвистнул папа, - какое волшебное имя!.."
Был праздник, какое-то его подобие, было что-то такое возвышенное и озаренное в этот день: и этот случайный и неожиданный поход с папой, и книги в красивых обложках, и непринужденный мужской разговор.
Дверь им распахнула мама, однако лицо у нее было вовсе не праздничное, оно было помертвевшее, пальцы ее дрожали, когда она брала книги у Ванванча, но он не придал этому значения: он привык к тому, что жизнь взрослых проходит мимо него. У бабуси были заплаканные глаза. Он поспешил закрыться в своей комнате, принялся разглядывать покупки, но голоса продолжали просачиваться сквозь двери, не слова, а только музыка - нервная, переполненная тревогой, несовместимая с его удачами... Он едва прислушивался к ней, по обыкновению не очень-то вникая в ее тайный смысл, так и не обучившийся еще недоверию к собственному благополучию. Это напоминало звук тифлисской зурны за окном - изощренный, пронзительный, многоголосый, тягучий, но одновременно горький и возвышенный. И вот он слушал вполуха, но не видел, как Шалико прикоснулся к руке Ашхен, как некогда в прошлом, когда она лишь только впервые возникла перед ним, такая юная, строгая, ни на кого не похожая, такая затаенная, и как она внезапно улыбнулась ему, ему!.. Вот это было чудо!.. Потом это все мгновенно погасло, но наваждение осталось. И он прикоснулся к ее руке, и она не отвела своей.
Вот и теперь он точно так же прикоснулся к ее руке, надеясь смягчить ее боль, растерянный от навалившегося ужаса. В кресле тихо плакала Мария, тихо-тихо, чтобы не долетело до Ванванча. "Бедный Миша, - прошептал Шалико, - как же это могло случиться?.." Ашхен сидела, окаменев. Она тоже никак не могла осознать происшедшего: как это могли прийти и арестовать такого кристального коммуниста, этого рыцаря революции!.. Что-то произошло, какая-то грязная тифлис-ская интрижка... "Хорошо, что мама этого уже не узнает", - сказала она, представляя, что было бы с Лизой. "Она все видит, сказала Мария, - Лиза оттуда все видит, и сердце ее разрывается, а ты что думаешь?.. Все видит..." - "Мама, мама, - сказала Ашхен с возмущением, ну, о чем ты говоришь!.."
В этот момент пальчик Сары стукнул в оконное стекло. Ванванч заглянул в большую комнату. Все были там. Там расплывались клубы беды, чего-то очень непривычного. Он не захотел погружаться в них. Это было не его, не его. Он сказал: "Я пойду погуляю..." Они в ответ как-то странно пожали плечами, и всё, и он вышел.
"Бедный Миша, - сказал Шалико, - я уверен, - сказал он безнадежно, это недоразумение". Он сказал это, хотя в письме Коли было четко и жестко сказано, что это начало крупной акции и что все они были бельмом на глазу у бывшего семинариста, так он писал, подразумевая самого Сталина. "И я не уверен, - писал Коля, - что этим все ограничится. Я очень боюсь за Володю, который со свойственной ему откровенностью режет правду-матку на всех углах. Держись, генацвале... Мама все-таки счастливая..."
Шалико погладил Ашхен по руке и вдруг подумал о том, что теперь все это - и их жизнь. А скольких они разоблачили здесь, на Урале, подумал он, скольких мы разоблачили!.. Какое-то помешательство!.. А ведь тогда, когда разоблаченный ими враг отправлялся искупать свою вину, не так ли сидели его домашние в своих беззащитных гулких комнатах, ломая руки и предчувствуя новые беды?.. "Что? Что? - подумал он. - Что случилось?!." Еще вот только вчера, объятый вдохновением, он готовил свою речь на городском партактиве, речь с разоблачениями очередного троцкистского двурушника, он кипел ожесточением, он подыскивал простые, понятные, доходчивые, убийственные слова, клеймящие отщепенцев. Он докладывал в Свердловск о проделанной работе и слышал в ответ всегда одно и то же - негодующие, угрожающие восклицания, потому что страна и партия охвачены троцкистским заговором, а вы там, у себя в Тагиле, бездельничаете... А может, и вы там, у себя... Может, и вы сами...
Завтра он должен произнести еще одну речь.
Ашхен сомнениями не терзалась. Она поклялась себе не распускаться, стойко выдержать этот нелегкий период, да, нелегкий, легко ничего не дается, это уже доказано, и поэтому нечего хлопать крыльями и причитать... Но когда из письма Коли стало известно,что Миша арестован, она поняла, что начинается самое главное, и уж тут-то необходимы и мужество, и сила воли, и вера, и пренебрежение чувствами.
Она с внезапным недоброжелательством вспомнила, как в Москве Изочка с интеллигентской неряшливостью бросила ей: "Скоро вы все переарестуете друг друга". И при этом состроила пренебрежительную гримасу, будто это могло быть предметом шутки. Вспомнив это, Ашхен поежилась - и не от угрожающих пророчеств московской подруги, а оттого, что любила ее именно за утонченность и интеллигентность... А тут вдруг эта фраза!.. А Иза сказала со свойственным ей прямодушием: "Ты, Ашхеночка, закусила губку не потому, что со мной не согласна, а потому, что ощущаешь некоторый противный резон в моих словах. Не правда ли, Ашхеночка? Ну, признайся, признайся, дорогая... Нет?.. Нет?.. Впрочем, как знаешь".