Страница 5 из 8
<i>2006 год</i>
На воле
В московском ресторане, на каком-то шумном банкете, при неплохом угощении, в том числе и рыбном: судачок по-польски, под белым соусом, да судачок по-русски, в розоватом хрустящем кляре, да блюдо клешнястых раков и прочее, — при щедром вечернем столе мне что-то не очень пилось да елось. Для вида ковырялся. Кто-то из моих знакомых заметил:
— Что значит донской казак: заелся… Не то что мы, грешные.
Конечно, он прав был, мой знакомец: на Дону живем, и если уж балуемся рыбкой, то свежепойманной, как говорится, из своих рук, сразу с крючка рыболовного или из сети.
Посмеялись, кое-что вспомнили; но потом, позднее, подумалось мне, что главное — это не еда, не застолье с пахучей ушицей ли, с иным баловством, о котором писал я в «Донской ухе», «Рыбе на сене», «Рыбных щах», главное — в ином.
Осенью на хутор звоню:
— Здорово ли живете? Какие новости?
— Вода спадает, рак пошел на берег, на меляки. Здоровучие раки…
Конечно же, сразу поехал. Давно ждал этой поры.
Нынче — осень, темнеет рано. А нам, словно татям, и нужна темь ночная. Собрали простые снасти: фонарь, «хваталки»-щипцы с длинными ручками, чтобы раков не руками брать из ледяной осенней воды, и, конечно, мешок для добычи. Собрались, пошли к Дону. Хутор ко сну отходит, помаргивая во тьме редкими огнями. Старые люди рано ложатся и рано встают, по привычке. А молодых здесь давно уже нет. Разве что летом гостюют, устраивая шумные ночные гулянки. Но нынче — осень. И потому, чуть стемнеет, наплывает на хутор глухая тишь и опускается тьма, лишь звезды разгораются час от часу ярче да смутно белеет дорога, виляя от двора ко двору. Их немного осталось, живых подворий: Боковы да чеченец Алик, старая Катерина, а вот и покойного Феди Суслика дом, уже без дверей, без окон. И здесь, на взгорье, сразу чуешь стылую речную зябкость и речной же воды пресную сладость. Дон — рядом. От прибрежного кургана наносит терпковатым живительным духом степной травы, которой окончился летний век, но она жива. Сухая полынь на обдутой ветрами маковке в пологих теклинах — муравчатый меловой чабер, казачий можжевельник, что стелется зеленым пологом над обрывами, а главное, пахучий иссоп — вековечный казачий ладан. Его и в ночи слыхать, даже теперь, осенью. Цветет он долго. Темно-синие колосья, узкий лист и граненый стебель. От вершины к подножью пахучим рядном накрывает он меловые склоны. Чую запах его. Наклоняюсь и во тьме, не видя, срываю стебель-другой. Подношу к лицу, сладостно вдыхаю. Недаром еще в библейские времена им окуривали да кропили святилища и дома людские. А позднее в казачьих, не больно богатых храмах он был заменой церковному ладану.
Растираю траву, нюхаю, прячу в нагрудный карман. Она пахнет долго. И через время, в городе, про нее забыв, сунусь к рыбацкой одежке, услышу и сразу вспомню вовсе не вкус свежесваренных раков, пусть и пахучих, в укропе, но вспомню другое: хутор, ночь, осень, смутно белеющий во тьме, словно уплывающий в звездное небо, курган, дух полыни, можжевельника, палого вербового листа и, конечно, иссопа, казачьего ладана, — дух просторной земли и воды в ночном покое.
Раков можно купить в городе, на рынке, и сварить. Но разве купишь иное! В тихой ночи, во тьме берега не видать: лодка идет и идет, шлепают весла. В свою пору говорит мне товарищ: «Включай фонарь». Яркий луч пробежал по густым зарослям камыша, поднялся к вербовым кущам, тревожа сонную птицу, на воду упал. Осенняя вода прозрачна. Словно на ладони вся ее потаенная жизнь. Малый щуренок стоит словно карандаш. А рядом полосатый окунь. А вот он и рак. В свете фонарном глазки его светят словно малые угольки-жаринки. Рядом — еще один, побольше.
Приятель мой — на веслах гребет помаленьку. Я с фонарем и «хваталкой» стою на корме — главный добытчик. Когда впервые пришлось мне таким образом охотиться, то «хваталке» я не доверился, брал раков рукой. Так вернее, не промахнешься. Вода осенняя, ледяная. Но греет азарт. Тем более, когда валит удача. Боишься упустить. Рука — в воду по локоть и глубже, до плеча. Вот он, голубчик! Еще один! И еще! А потом рука онемела от стылости, и пальцы — как грабли, не сведешь их. Великое дело азарт.
Теперь я — охотник опытный. Понимаю, что нынче не лето и вода — ледяная стынь.
Лодка идет потихоньку, кормою к берегу. Фонарный луч обшаривает мелководье, куда выходят раки в ночи на кормежку. Вот он, клешнястый. «Хваталку» опускаю, стараясь добычу не спугнуть. Цоп! И в лодку его. Еще один. И еще.
Товарищ мой поначалу обычно считает: «Двадцать один… Двадцать два… Сорок четыре…» Когда приближается к сотне, он оставляет счет, говорит, довольный: «План выполнили…»
Конечно, выполнили, но плывем помаленьку в ночи. Порою попадаются места добычливые, а порой — пусто и пусто. Там, где дно илистое, где вербовый лист его прикрывает, раков больше. А на голой отмели фонарный свет по белому рифленому песку бежит и бежит. Ночная рыба, на покое, тоже не любит голых отмелей, стараясь укрыться возле коряги ли, подводной травы.
Проходим вдоль камышовой стены, отделяющей донское русло от устья малой речушки, пробираемся вдоль Голубинского острова к затону.
Приятель мой на воде человек азартный.
— Давай до затона… Попробуем снова пройти здесь. Рак быстро подходит. Вот здесь, в протоке, здесь точно будет. Давай к тому берегу…
Обшариваем тот берег и этот, в протоки и в Голубинский затон забираемся. Время — ночь. Звезды разгораются и опускаются ниже.
Когда возвращаемся к берегу, к пристани, а потом идем по ночному хутору, заметно, как редеет ночная тьма от ярких и близких звезд. И в брезжущем, серебряном свете видятся темные гряды окрестных холмов. Оттуда, с высоты, по распадинам, балкам тянет холодом. Это поздняя осень, звездная ночь, степное Задонье.
А под крышею, в приземистой летней кухне, протопленной загодя дровами, стоит густое тепло; на плите ворчит горячий чайник с настоем шиповника — все, что надо для человека назябшего, для тела и для души. Раки — дело десятое: можем сейчас сварить, а можем и отложить до завтра.
Все долгое лето хуторской мой приятель ворчит помаленьку: «Разве это рыбалка. Это так, баловство одно. Вот к осени с огородом управимся, картошку выкопаем, дров заготовлю, сена привезу да соломы, переделаю все дела — и начну судака ловить. Вот это будет настоящая рыбалка».
Конечно, по летнему времени какая на воде охота? Сетчонку поставил на устье речки или в кушерях, как говорят у нас, в разлоях, в затопленных высокой водой кустах, по камышам. Там красноперка, плотва, линь да настырный «гибрид» — ученых людей созданье. Понимаю, что для серьезного рыбака это, конечно, забава. Но разве не в радость просто утренняя река, смугло-алая заря над лесом; на тихой воде лежит ее отсвет. Или пора вечерняя, когда в просторном речном плесе, как в ясном зеркале, отражается синее небо, белые облака с серым подбоем, меловые обрывы береговых круч, зеленое густое займище — все земное и все небесное.
В теплых заливах ставишь немудреную сетчонку на линя, протаптывая в зарослях куги и чакана да водяной травы «сербучки» — место для сетки, чтобы она встала стеной до самого дна. В таких местах кормится настоящий донской линь. Пока сетчонку поставил, комары загрызут и от колючей травы нападает чесучка. Зато потом подплываешь с обмиранием сердца; а заметишь, что притонули «балберы» или играют на воде, дергаются, — такая радость! Кто-то есть… Поднимаешь сеть.
И вот он, на свет объявляется темно-медный, тяжелый, словно литой, губатенький донской линь. В зеленой гущине листвы невидимая иволга славит нашу рыбацкую удачу звучным напевом. Пара крикливых красноносых куликов — сорок кружит рядом, завидуя.
Или на просторном выходе речки, на Устьях… Товарищ мой не зря с вечера мудровал, вслух рассуждая: