Страница 13 из 22
Важные подтверждения писательства обнаружил Н.Б. и в завещании Шакспера, так поразившем нашедшего его англичанина. По мнению Н.Б., Шакспер давал нотариусу свои указания в болезненном состоянии, «пусть временами и улучшавшемся, но склеротическом», поэтому «там трудно усмотреть следы его поэтических парений» (вот уж что правда, то правда!). Несмотря на это, Шакспер выделил небольшие суммы товарищам по актёрской труппе, чтобы они купили себе памятные кольца (общепринятый тогда обычай). Это, как полагает Н.Б., есть «фактически ясное» (потом переходящее в «лучезарно-ясное») указание на то, что драматург Шакспер (он же Шекспир) поручал товарищам-актёрам издать его произведения! «Что-то поэтическое», оказывается, мелькнуло, когда деньги на памятное кольцо выделялись соседу Гамнету Садлеру (его именем и именем его жены Джудит были названы родившиеся у Шакспера в 1585 г. близнецы — сын и дочь). «Значит, — пишет академик, — Шекспир вспомнил и умершего сына Гамнета, и своё любимое сценическое детище — Гамлета». Так Шакспер вспомнил о принце Датском...
И вообще многое в этом документе — завещании — академику близко и кажется нуждающимся в «обороне». Он уличает Гилилова в том, что, говоря о духовном убожестве завещателя, автор «Игры» «как бы распространяет эту… характеристику с завещания умирающего «Шакспера» на всё творчество Шекспира, на всю жизнь драматурга» (!!). Также Гилилова обвиняют в том, что не услышал «трогательный вздох умирающего», который не просто завещал жене кровать, а «моей жене мою вторую по качеству кровать с принадлежностями». Далее на два десятка строк тянутся глубокомысленные размышления: «…может, именно эта кровать была и для мужа, и для жены самой удобной, самой любимой, связанной с воспоминаниями», и т.п. Многозначительное заключение: «Дважды моё по отношению к жене меняет многое». Также многое, по мнению Н.Б., меняет и упоминание имени соседа, «но больше всего меняет дружба до гробовой доски к товарищам актёрам»...
Я уже говорил выше, что по поводу завещания Уильяма Шакспера и «второй по качеству кровати с принадлежностями» разные авторы на разных языках в разное время писали всякое, но чтобы так проникновенно…
Памятник джентльмену с покатыми плечами и культурология гениальности
Не остался без «обороны» и стратфордский памятник в церкви Св. Троицы в связи с тем, что антишекспиристы «любят изображать Шекспира в качестве «колбасника» (их подлинное выражение), криводушно принимают за «портрет» гения сильно подновлённый в XVIII веке неумелым мастером бюст Шекспира». Увы, если бы академик внимательно прочитал хотя бы рецензируемую книгу, он бы знал, что «портретом колбасника» стратфордский бюст назвал не какой-то «криводушный антишекспирист», а один из крупнейших английских шекспироведов XX века, непоколебимый стратфордианец Джон Довер Уилсон! Н.Б. пишет, что старый бюст «изображал Шекспира в анфас, джентльменом с покатыми плечами», и заключает: «Осмеиваемый антишекспиристами подновлённый бюст, если он и был бы похож на плечистого, самодовольного колбасника, не имеет отношения к анализу характера Шекспира». Не будем пытаться отыскать какой-то смысл в этом утверждении, но как не отметить, что старый вариант памятника (тот самый, который «с покатыми плечами») другой крупнейший шекспировед XX века С. Шенбаум назвал «портретом унылого портного». Полагаю, оба покойных профессора при жизни сильно удивились бы, услышав, что российский академик окрестил их «антишекспиристами»...
Но Н.Б. уже взялся за тех «врагов Шекспира», которые «высмеивают изображение у бюста Шекспира пера и книги, размещённых, как говорят исследователи, на каком-то мешке, причём, по-видимому, с деньгами. Мешок ведь был и на старом бюсте…» Попробуем, как это ни трудно, разобраться, о чём говорит здесь наш оппонент, ссылаясь на неких неведомых исследователей. В старом варианте памятника «джентльмен с покатыми плечами» прижимал к животу большой бесформенный мешок, набитый то ли шерстью (так считает большинство шекспироведов), то ли золотом, вероятно, символизирующий богатство. Конечно, окончательно установить, что именно означал этот мешок и что думали тогдашние стратфордцы о его содержимом, вряд ли удастся, поэтому оставим сей вопрос открытым. Но на теперешнем памятнике мешка вообще нет; вместо него — аккуратно положена красивая плоская подушечка с кистями. На подушечке — лист бумаги, который изображённый на памятнике человек придерживает левой рукой, в правой руке у него — перо. Никакой книги на стратфордском памятнике нет и никогда не было, и диву даёшься, откуда она могла появиться в воображении академика: ведь он не только видел изображение памятника, но и производил на нём какие-то не совсем понятные измерения!
Н.Б. даёт читателям справку, что «мешок, скорее подушка» (?!) никакого отношения к «накопительству» не имеет, это «древний элемент античной архитектуры и скульптуры». Книги же есть и на памятнике Данте, а «Гилилов в данном случае… не смущается, на что поднимает руку». Так как я ни на какие элементы памятника «руку не поднимал» (и читатель легко может в этом убедиться), ясно, что Н.Б. опять перепутал или меня с англо-американскими профессорами, или стратфордский памятник с каким-то другим сооружением. Тем более что этот раздел своего труда он завершает назиданием: «Как-никак, обижать надгробное изваяние на могиле Шекспира и высмеивать изображение книги и пера нехорошо». Опять несуществующая книга! Боюсь, что после ознакомления с этими и им подобными «доводами» осведомлённому читателю действительно может стать нехорошо...
Разумеется, и этот оппонент, защищая авторство Шакспера, не ограничивается такими аргументами, как несуществующая книга на памятнике или деньги на памятные кольца, завещанные «друзьям до гробовой доски». Самая большая глава в брошюре академика называется так: «Кратко о культурологии художественной гениальности».
Сначала со ссылкой на пушкинское «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон…» утверждается, что поэт, гений, быть может, и бывает «мал и мерзок», но совсем не так, как «толпа», как те люди, которые об этом судили, а несопоставимо «иначе». Как будто в случае с Шакспером дело упирается только в его «поведение», а не в его неграмотных детей и отсутствие доказательств, что сам он умел читать и писать! Много страниц занимает перечисление гениев, которыми «изобиловала» Европа. Вот Рембрандт, женщины, которых он любил, его сын Титус, вот многословные рассуждения о его картине, изображающей «нисхождение гениальности» на евангелиста Матфея — «в виде нисхождения благодати Святого Духа на внешне простоватого и по принятии апостольства бедно одетого человека». Потом о другой картине, об учениках Рембрандта и — достаточно неожиданно — о том, как, узнав о смерти Достоевского, «расстроенный и бледный Менделеев неожиданно стал говорить [студентам] о скончавшемся». Какое отношение этот эпизод (а также следующие за ним цитаты из Мишле, Гегеля, Энгельса и сборника статей о пушкинском «Моцарте и Сальери») имеет к Шекспиру и Шаксперу — можно только гадать.
Но в конце главы появляются кое-какие соображения о гениальности применительно к случаю с Шакспером. Некоторые из них просто невозможно не процитировать. Например: «Подходя культурологически, видно, что государственно-политическая деятельность не помогает развитию художественного гения, не ставит автоматически «четырёх графов»[3] выше Шекспира… Среди западноевропейских правителей того времени большой художественный талант (не гений) был у одного Лоренцо Медичи Великолепного». Ещё: «До универсальной культуры и неслыханного обогащения языка (у Шекспира — 22 000 слов!) едва ли можно дойти тем, кто не вращался в гуще народа».
Такая вот софистика! Во-первых, шекспировские произведения показывают, что их автором был образованнейший и глубоко эрудированный человек (если один человек), а эти качества нельзя обрести, только «вращаясь в гуще народа», тем более в те времена. Что же касается необычайного богатства лексикона, то у Шекспира оно в значительной части определяется использованием иноязычных слов и неологизмов, юридической и другой специальной лексики и свидетельствует именно о высочайшей образованности и уникальной начитанности, об использовании гигантской библиотеки.
3
Среди предложенных кандидатур на авторство не четыре графа, а больше. Но никто из них не выдвигается («ставится») «автоматически».