Белогвардейцы

- А я ждала, до утра ждала... - Наталья потянулась, обнажив белую, крепкую шею. - Далеко ль собрались?

- К вечеру вернусь.

- Ждать?

- Жди.

Наталья кивнула, подперла ладошкой розовую со сна щеку.

- Если, случаем, заглянете в село Ракитское, навестите моего дядьку... Назар Фомич его зовут, фамилия Кривошеий... Мужик хлебосольный, напоит, обогреет.

- А далеко село? - заинтересованно спросил Крымов.

- По большаку верст девять. И влево... Заглянете?

Вот здесь-то и кольнуло Крымова в грудь, почувствовал он что-то недоброе в словах Натальи, в ее пристальном взгляде, но не придал этому значения, провел ладонью по лицу, снял наваждение и забыл. И поплатился за свою забывчивость...

Сопровождали Крымова урядпик Прохоров и рядовые Стешенко и Куренков участники Корниловского похода. С ними он обычно ходил в разведку и знал: не подведут.

В первых двух селах обошлось без приключений - ни-красных, ни зеленых. Крымов хотел было возвращаться - задание выполнил, дорога на юг свободна, но здесь вспомнил слова Натальи: "Мужик хлебосольный, напоит, обогреет" - и, взглянув на часы, решил заехать в Ракитское. Подумал: "Не грех и перекусить, а что стемнеет, так это даже хорошо - безопасней". Село встретило настороженной тишиной.

- Нагулялись, видать, всласть, - сказал Прохоров. - И отсыпаются.

Как бы в подтверждение его слов из крайней хаты выскочил заспанный, по бойкий старикашка с ведром в руках. Увидев чужих, ошалело вылупил круглые глазенки, сорвал шапку, отвесил низкий поклон.

- Красные в селе есть? - спросил Крымов, ответив на приветствие.

- Бог миловал - стороной прошли! - Старикашка поставил ведро, перекрестился. - А вы кто?

- А мы в гости к Назару Фомичу.

- Кривошеину?.. Могу проводить.

Крымов кивнул, дал знак своим, и все четверо затрусили вниз по улице.

- А вы кто ему будете? - спросил старикашка, останавливаясь у крыльца старенькой, ушедшей в землю хаты.

- От Натальи мы, его племянницы, - ответил Крымов.

- А чего же сразу не сказали! - Старикашка распахнул дверь. - Милости просим.

Крымов бросил повод Прохорову, шепнул: "Смотри в оба", прошел в хату и понял, что влип: за столом во главе с хозяином, крепким пятидесятилетним мужиком с рыжей рубленой бородой и серыми холодными глазами, сидели четверо дюжих молодцов - заканчивали трапезу.

- Здравствуйте, - растерялся Крымов.

- Здравствуйте, - ответил один из молодцов. Он был в офицерском кителе без погон, взгляд колючий, неприятный, голос твердый, уверенный, привыкший повелевать, и Крымов, нюхом признав в нем своего, офицера, обрадовался: со своим всегда легче договориться, щелкнул каблуками, хотел было представиться, но его опередил старикашка.

- Назар Фомич, до вас человек, сказал, что от Натальи.

И сразу наступила тишина, нехорошая тишина, сулящая беду, неприятности. Офицер сунул в карман руку, задержал на секунду, внимательно поглядывая на Крымова, и вытащил золотой портсигар. Закурив, выпустил колечко дыма и лениво бросил:

- Наталья!

- Здравствуй, милый! - Из-за занавески павой выплыла Наталья. Глаза пьяные, с разгульной поволокой, но улыбается ласково. - Не узнаешь? - И рассмеялась, обняла за шею. - В счастливую ночку ты, милый, родился... Только уехал, а в село - красные! И порубали ваших. А кто цел остался, того в сарай поповский заперли...

- Врешь, зараза! - сбросил Крымов с плеч нежные ручки, матом вызверился. - Не верю!

Наталья отпрянула, рухнула на колени, перекрестилась.

- А я в саночки - и до тебя! Предупредить, думаю, надо...

На Крымова словно ночь накатила - посерел, снял

фуражку, привалился к стене, из горла - всхлипы звериные.

Офицер поморщился.

- Тимоха, дай ему выпить.

Тимоха - рослый молодец в косоворотке - встал, поднес Крымову стакан самогонки. Ротмистр выпил, повел прищуренным глазом и, поймав взгляд Натальи,

спросил:

- И командира тоже?

- Точно не знаю. Но слух был, что допрашивали его.

- Раз допрашивали, значит, живой, - сказал офицер. - Выручать надо. Пойдешь выручать?

- А вы кто? ~ опешил Крымов.

- Сначала сам представься.

- Ротмистр Второго уланского полка Крымов.

- С красными, значит, воюешь? - Офицер кистью руки картинно разогнал плавающий перед лицом папиросный дым. - Повезло тебе, нынче мы тоже с этой

сволочью воюем. Так что, выходит... союзнички мы. - И оглушительно расхохотался. Затем вытер выступившие на глазах от смеха слезы и, уже обращаясь к своим, спросил: - Так что, братва, берем их благородие в союзники?

- Берем, - за всех ответил Тимоха.

Офицер сжал пальцы в кулак.

- Назар Фомич, собирай войско!

И начался спектакль. Такого спектакля Крымов еще не видел и вынужден был признать, что как режиссер-постановщик Назар Фомич - гений!

Тимоха нацепил портупею с шашкой, перекинул через плечо обрез и прямо на глазах превратился в лихого кавалериста, дряхлый старикашка, встретивший Крымона на околице, - в сноровистого пулеметчика; откуда-то из глубины двора выкатилась телега, Тимохины молодцы установили на нее два "максима", впрягли тройку лошадей, и вот уже мимо Крымова катит не телега, а наводившая ужас на красных и на белых знаменитая махиовская тачанка.

- Как тебе мое войско? - спросил офицер, гарцуя перед Крымовым на вороном жеребце.

Ничего не ответил Крымов, но, проводив восхищенным взглядом уходившие на марш двенадцать тачанок и четыре взвода но тридцать сабель в каждом, подумал, что если бы они объединились с Махно годом раньше, то неизвестно, кто бы сейчас катился к Новороссийску - они или красные.

Дольников вошел в хату и поморщился: тяжелы и табачный дым клубами гулял по комнате - не продохнуть.

- Здесь что, совещание было? - Он бросил короткий взгляд на Сырцова, который с усердием играл роль спящего, и, не дождавшись ответа, принялся стаскивать

шинель. - Или один смолил?

Сырцов повернулся на спину, рынком сел. Он не был ни грустен, ни подавлен, ни взволнован. И не возмущен. Но он как бы перестал быть самим собой, утратил себя,

развалился на куски, и каждый кусок жил своей, самостоятельной, жизнью. И это ощущение разорванности сковывало его, словно железный обруч бочку, мешало

дышать, думать, и ему вес время хотелось ущипнуть себя, удостовериться, что это он, Федор Сырцов, сидит здесь, в этой продымленной хате, а перед ним - крепко

сколоченный деревенский стол, печка, усталое лицо начальника штаба.

- Ничего не понимаю, - сказал Сырцов, встряхивая головой, словно хотел проснуться.

- Чего ты не понимаешь? - спросил Дольников.

- Ни-че-го!

- Это уже хорошо. - Дольников, чтобы проветрить комнату, распахнул дверь. - Один философ сказал: "Я знаю только то, что я ничего не знаю". А философ

этот, Феденька, был умнейшим человеком.

- Ну и что?

- Как что? Значит, и ты скоро соображать начнешь.

- Дверь закрой, философ, - беззлобно проворчал Сырцов. - Хату выстудишь,

- Так дымно, - запротестовал Дольников.

- А ты в печку дров подбрось - вытянет. - Сырцов сунул в рот папироску и надолго замолчал.

Дольников бросил в чрево печки два сухих полешка, стащил сапоги, подержал их за лямочки, пристально рассматривая, и неожиданно расхохотался.

- Ты чего? - спросил Сырцов.

- Полковника вспомнил...

- Он действительно с тобой в нлену был?

- Два года.

- Тоже, значит, хлебнул лиха... А как же вы бежали? У них что, охрана хреновая?

- Охрана у них образцовая, но... Нас заразил жаждой свободы Тухачевский...

- Тухачевский? - вскинулся Сырцов. - Он что, тоже с вами сидел?

- Сидел, - кивнул Дольников. - И первым бежал.

- Каким образом?

- Комендант разрешил прогулки вне лагеря, если

пленный давал подписку, скрепленную честным словом...

- Подписку? Насчет чего?