Страница 3 из 4
“Я пришел к нему на улицу Горького.
Тщательно осведомившись о моих жизненных и литературных делах, – вспоминает Слуцкий, – Эренбург как-то неловко усмехнулся, протянул мне лист бумаги и сказал:
– А теперь напишем десяток любимых поэтов”.
Нужно хорошенько представить себе “жизненные и литературные дела” инвалида второй группы Отечественной войны, еврея, ученика левых поэтов двадцатых годов, Сельвинского и Брика, без работы и без прописки в Москве конца сороковых годов, в которой начинает набирать обороты антисемитская, а равно и антиформалистическая кампания, чтобы понять, почему Эренбург “как-то неловко усмехнулся”.
Единственное, чем мог помочь ему Эренбург, он уже сделал – напечатал без его фамилии его стихи. Вот почему он протягивает Слуцкому листок с предложением написать десяток любимых поэтов. Это – символический жест. Нам остается поэзия. Кому из тех поэтов, кого мы сейчас напишем, было в жизни легко? Заболоцкому и Мандельштаму, арестованным в 1937 году? Маяковскому, застрелившемуся в 1930-м?
“Я писал список десяти любимых, поглядывал на Эренбурга и понимал, что то, чем мы сейчас с ним занимаемся, тоже дело, очень важное. По сути, мы фиксировали в лицах, именах свои эстетики. Сравнивали их. Наверное, многое в наших отношениях определила схожесть этих списков. Мы играли в эту игру многие десятки раз. ‹…› Николай Алексеевич Заболоцкий, долгие годы фигурировавший только на моих листках, перекочевал на эренбурговские ‹…› А с его списков на мои так же перекочевал Осип Мандельштам”.
Какие стихи Борис Слуцкий принес тогда Эренбургу, мы не знаем, но с той поры в число постоянных читателей непечатающегося поэта входит и Эренбург. Эренбургу Слуцкий читал “Лошадей в океане”, и Эренбургу так понравилась баллада, что Слуцкий посвятил это стихотворение ему. Эренбургу Слуцкий читал стихи, в которых (как он сам писал) ему “удалось прыгнуть выше себя”: “Давайте после драки помашем кулаками…” Как относился Эренбург ко всем этим стихам? О чем он говорил с поэтом, которого нельзя было назвать молодым ни по возрасту, ни по степени владения профессией?
“Примерно в это же время, – вспоминал Слуцкий, – я читал стихи Илье Григорьевичу Эренбургу, и он сказал: (1)Ну, это будет напечатано через двести лет(2). Именно так и сказал: (1)через двести лет(2), а не лет через двести. А ведь он был человеком точного ума, в политике разбирался и на моей памяти неоднократно угадывал даже распределение мандатов на каких-нибудь западноевропейских парламентских выборах.
И вот Эренбург, не прорицатель, а прогнозист, спрогнозировал для моих стихов (для (1)Давайте после драки…(2) в том числе) такую, мягко говоря, посмертную публикацию. Я ему не возражал…” (Илья Григорьевич ошибся. “Давайте после драки…” были опубликованы в 1956 году.)
Предчувствие того, что “дело явно шло к чему-то решительно изменяющему судьбу”, сбывалось. Но, к счастью для истории и для самого Слуцкого, не в том мрачном направлении, в котором представлялось, пока “врачей-убийц” держали в застенках Лубянки. Все неожиданно менялось к лучшему – освобождение врачей, ХХ съезд партии, развенчание культа личности, начало “оттепели”. А для Слуцкого – выход к широкому читателю и признание, первая книга стихов, первая квартира, женитьба.
Смерть Сталина, либеральные перемены в Советском Союзе – настолько, насколько они вообще могли быть либеральными в условиях однопартийной системы, – реабилитация осужденных, возвращение запретной прежде литературы, все то, что Илья Эренбург назвал “оттепелью”, вызвало к жизни своего поэта. Им оказался Борис Слуцкий.
Он подошел к порогу “оттепели” с огромным количеством рукописей. Читал свои стихи на поэтических вечерах. В нескольких толстых журналах появились подборки его стихов. Куда шире его стихи стали распространяться в списках. И наконец, весь этот неофициальный успех был подкреплен официально или почти официально.
28 июля 1956 года в “Литературной газете”, издаваемой в то время огромным тиражом, наиболее популярной газете советской интеллигенции, появилась статья Ильи Эренбурга “О стихах Бориса Слуцкого”. Поэт, еще вчера известный лишь в узких кругах, был выведен едва ли не в первые ряды советской поэзии. Эренбург в этой статье умудрился процитировать нигде еще не напечатанные стихи Бориса Слуцкого “Современные размышления”.
В них поэт сформулировал главное для себя, для своей поэтики и – если можно так выразиться – политики: “Социализм был выстроен. Поселим в нем людей”. Тем-то Борис Слуцкий и занимался. Очеловечивал доставшееся ему наследство, поэтическое и идеологическое.
Статья Ильи Эренбурга объясняла, растолковывала особенности поэзии Слуцкого. “Что меня привлекает в стихах Слуцкого? Органичность, жизненность, связь с мыслями и с чувствами народа. Он знает словарь, интонации своих современников. Он умеет осознать то, что другие только смутно предчувствуют. Он сложен и в то же время прост, непосредственен ‹…› Он не боится ни прозаизмов, ни грубости, ни чередования пафоса и иронии, ни резких перебоев ритма…”
Приведя строки из “Кельнской ямы”, Эренбург продолжает объяснения: “Неуклюжесть приведенных строк, которая потребовала большого мастерства, позволила [Слуцкому] поэтично передать то страшное, что было бы оскорбительным, кощунственным, изложенное в гладком стихе аккуратно литературными словами”.
“Называя поэзию Слуцкого народной, я хочу сказать, что его вдохновляет жизнь народа – его подвиги и горе, его тяжелый труд и надежды, его смертельная усталость и непобедимая сила жизни ‹…› если бы меня спросили, чью музу вспоминаешь, читая стихи Слуцкого, я бы, не колеблясь, ответил – музу Некрасова”.
Рискованное для середины 50-х годов сравнение стихов вчера еще подстольного поэта с поэзией официального классика, Некрасова, помогло Илье Эренбургу ввести Бориса Слуцкого в строй и ряд народных, демократических поэтов. Но не только народность поэзии Слуцкого позволила Эренбургу сделать такое сравнение. Слуцкого обвиняли в неумеренной прозаизации стиха. Одна из ругательных статей о поэзии Слуцкого так и называлась: “А что, коль это проза?” Между тем именно “Некрасов дал первый образец прозаического стиха” (Розанов). Новаторство Некрасова в том и заключалось, что “решительно и без боязни расширил он владения поэзии, с лугов зеленых и вольных полей ввел ее также в городские ворота, на площади, в угар суетливых улиц. Это – завоевано, это – мрачная провинция красоты” (Ю. Айхенвальд). “Мрачная провинция красоты”, “угар суетливых улиц” – мир в той же мере слуцкий, как и некрасовский. Проникновение прозы в стих, их слитность – ярчайший признак поэзии как Слуцкого, так и Некрасова.
Эренбург очень точно определяет одну из особенностей гражданской лирики Слуцкого. “Слово (1)лирика(2), – пишет он, – в литературном просторечье потеряло свой смысл: лирикой стали называть стихи о любви. Такой (1)лирики(2) у Слуцкого нет ‹…›. Однако все его стихи чрезвычайно лиричны, рождены душевным волнением, и о драмах своих соотечественников он говорит как о пережитом им лично”.
В сравнительно небольшой газетной статье Эренбургу удалось представить Бориса Слуцкого, у которого еще не было ни одного опубликованного сборника, как большого, состоявшегося поэта, уже вошедшего в литературу на законное, причитающееся ему по праву место.
Хотя Эренбург отправил свою статью в редакцию “Литературной газеты” в 1956 году, после того как уже прошел ХХ съезд, публикация оказалась довольно трудным делом. Помог случай. “Статья Эренбурга была напечатана только потому, – пишет известный исследователь творческого наследия Эренбурга Б. Фрезинский, – что его (Эренбурга – П. Г.) антагонист, главный редактор (1)Литературной газеты(2) Вс. Кочетов (знаковая мрачная фигура тогдашней литературной жизни) – одиозный своей оголтелой (1)идейностью(2) сталинист, находился в отпуске; но это не значит, что у заказавших статью (1)антикочетовцев(2) была возможность опубликовать ее не глядя. ‹…› Цензурная правка, хотя и небольшая по объему, была существенной и четко характеризовала время”. Убрали упоминание Мандельштама. Хотя полностью напечатали фразу Эренбурга: “…если бы меня спросили, чью музу вспоминаешь, читая стихи Слуцкого, я бы, не колеблясь, ответил – музу Некрасова”, страхуясь, добились от автора оговорки: “Я не хочу, конечно, сравнивать молодого поэта с одним из самых замечательных поэтов России”. Убрали ремарку Эренбурга к строчкам Слуцкого о народе (“Не льстить ему. Не ползать перед ним…”) – “Он противопоставляет себя и отщепенцам и льстецам”. Наконец, выкинули весь абзац, в котором автор возлагал большие надежды на возрождение русской литературы после смерти Сталина.