Страница 2 из 19
Итак, по одну сторону от нас жили недосягаемые Доусоны со всеми их жмурками, прыжками и пляшущими косичками, а по другую – Барретты. У тех было восемь детей – сыновей и дочерей, но и это семейство, как и сестер Доусон, я видел лишь издали, когда они садились в кареты или гуляли по полям. В один из дней (мне тогда недавно исполнилось восемь) я бродил по нашему саду, ведя палкой по обветшалой стене из красного кирпича. Стена была довольно высокой. Иногда я останавливался и все той же палкой переворачивал камни, из-под которых выскакивали и пускались наутек мокрицы и многоножки. А вот черви не спешили. Они извивались своими длинными телами, словно потягиваясь после спячки. Так я оказался возле двери, открывающейся в проход между нашим домом и домом Барреттов.
Тяжелая дверь была заперта на огромный ржавый замок, которым, похоже, не пользовались уже много лет. Я стал разглядывать замок, когда вдруг раздался громкий, настойчивый мальчишеский шепот:
– Эй, послушай! Что про твоего отца говорят – это правда?
Шептали с другой стороны двери, хотя я не сразу это понял, пережив мгновение неподдельного страха. Потом я едва не подпрыгнул, когда заметил немигающий глаз, следящий за мной через узкую щель.
– Ты давай не молчи, а то меня сейчас хватятся. Так это правда, что про твоего отца говорят?
Успокоившись, я нагнулся к щели и спросил:
– Кто ты?
– Том. Я живу по соседству.
Это имя было мне знакомо. Так звали самого младшего из детей Барреттов, моего ровесника. Я слышал, как взрослые окликали его.
– А ты кто? – спросил Том. – Тебя как зовут?
– Хэйтем, – ответил я и подумал: «Может, этот Том станет моим другом?» Его глаз смотрел вполне дружелюбно.
– Странное у тебя имя.
– Арабское. В переводе означает «молодой орел».
– Что ж, это кое-что проясняет.
– Что именно?
– Не знаю. Просто. А ты что, один живешь?
– У меня еще сестра есть, – ответил я. – И отец с матерью.
– Маленькая у вас семья.
Я кивнул.
– Так все-таки это правда или нет? – допытывался Том. – Твой отец – он такой, как про него говорят? И не вздумай мне врать. Я твои глаза вижу и сразу пойму, если соврешь.
– Я не собираюсь тебе врать. Я просто не знаю, что́ говорят про моего отца и кто именно говорит.
Пока я произносил эти слова, у меня возникло странное и не слишком приятное ощущение, будто где-то существовало представление о том, что́ считать «нормальным», и что мы – семья Кенуэй – в него не вписывались.
Наверное, владелец проницательного глаза что-то услышал в моем голосе, поскольку спешно добавил:
– Ты меня извини. Извини, если я брякнул что-то не то. Мне просто любопытно, только и всего. Понимаешь, ходят слухи, и будет здорово, если они окажутся правдой…
– Какие слухи?
– Тебе они покажутся глупыми.
Осмелев, я приблизился к щели так, что и Том теперь видел только один мой глаз.
– Почему глупыми? Что вообще говорят про моего отца?
Глаз заморгал.
– Говорят, будто раньше он был…
Наш разговор прервал шум, послышавшийся со стороны Тома. Следом раздался сердитый мужской голос:
– Томас!
Обладатель глаза испуганно отпрянул.
– Вот черт! – выругался он. – Мне пора. Надеюсь, мы с тобой еще встретимся?
Я не успел ответить на его вопрос. Том убежал, оставив меня недоумевать. Какие слухи? Что окружающие говорили о нас, о нашей маленькой семье?
И тут я вспомнил, что и мне пора. Близился полдень – время урока боевых искусств.
7 декабря 1735 г
1
Я чувствую себя невидимым, как будто застрял между прошлым и будущим. Взрослые, что окружают меня, ведут разговоры вполголоса. Лица у всех печальные, женщины плачут. Разумеется, в каминах поддерживают огонь, но почему-то дом (вернее, то, что от него осталось) кажется пустым и холодным. Нас совсем горстка. Снаружи начал падать снег, а внутри властвует скорбь, которая, словно мороз, пробирает до костей.
Мне особо нечем заняться, поэтому я пишу в свой дневник. Сегодня я думал закончить описание предыдущих лет моей жизни, но оказалось, что мне есть что рассказать. К тому же некоторые дела требуют моего присутствия. Похороны. Сегодня мы хороним Эдит.
– Вы уверены, мастер Хэйтем? – некоторое время назад спросила меня Бетти.
Лоб у нее в морщинах, глаза усталые. Много лет (точнее, сколько я себя помню) она помогала Эдит. Для Бетти это такая же утрата, как и для меня.
– Да, Бетти, уверен.
На мне, как всегда, был костюм, к которому сегодня добавился черный галстук. Эдит была одинока в этом мире. Такое же одиночество ощущали уцелевшие члены семьи Кенуэй и слуги. Мы собрались внизу для скромной поминальной трапезы: ветчина, эль и хлеб. Когда она закончилась, сотрудники похоронного бюро, успевшие глотнуть горячительного, погрузили тело на дроги и повезли в часовню. Мы расселись по каретам. Их понадобилось всего две. Вернувшись с похорон, я поднялся к себе в комнату и снова взялся за дневник…
2
Прошло два дня со времени моего разговора с глазом Тома Барретта, а у меня в голове по-прежнему звучали его слова. И вот как-то утром, когда мы с Дженни остались в гостиной одни, я решил ее обо всем расспросить.
Дженни была старше меня на тринадцать лет – ей шел двадцать второй год. Общего у меня с ней было не больше, чем с развозчиком угля. Даже меньше, поскольку человек, привозивший нам уголь, как и я, любил посмеяться, а Дженни даже улыбалась редко.
У нее были черные блестящие волосы и темные глаза. Мне они казались сонными, хотя взрослые называли их задумчивыми. Один из поклонников Дженни утверждал, что у нее глаза с поволокой, что бы это ни значило. Вообще взрослые часто обсуждали сестрин внешний вид. Она – девушка редкой красоты, так они говорили.
Может, так оно и было, хотя для меня она была просто Дженни – старшая сестра, так часто отказывавшаяся со мной играть, что я давно уже перестал просить ее об этом. Практически целыми днями она сидела на стуле с высокой спинкой и либо шила, либо вышивала. И хмурилась. Может, это и была та самая поволока, о которой говорил ее поклонник? По мне, так это просто взгляд исподлобья.
Мы напоминали корабли, которые плавали по водам небольшой гавани, иногда двигаясь рядом, но всегда в разные стороны. У нас с Дженни был общий отец, и она, в силу своего возраста, знала о нем гораздо больше моего. Годами я слышал от сестры, что слишком глуп или слишком мал (или и то и другое вместе), чтобы понять то, о чем спрашиваю. Но я не оставлял попытки завязать с ней разговор – может быть, для того, чтобы позлить ее. Однако в тот раз, спустя пару дней после моего разговора с глазом Тома, я решил поговорить с Дженни, чтобы выяснить, что же сосед имел в виду.
– Что люди о нас говорят? – без обиняков спросил я.
Сестра театрально вздохнула и подняла глаза от рукоделия.
– О чем ты, сопляк? – холодно поинтересовалась она.
– Просто хочу знать, что́ люди о нас говорят.
– Ты о сплетнях?
– Ну да.
– И какое тебе дело до этих сплетен? Ты еще слишком…
– Такое, – перебил я, не дожидаясь, пока Дженни заявит, что я слишком глуп или мал.
– С чего бы вдруг?
– Кто-то что-то сказал, вот и все.
Дженни отложила рукоделие, засунув его под подушку, что лежала у нее в ногах, и поджала губы.
– Кто? Кто говорил и что именно?
– Соседский мальчишка. Он сказал, что наша семья странная, а наш отец…
– Что – наш отец?
– Он не договорил.
Дженни улыбнулась и снова взялась за пяльцы.
– И с тех пор ты ломаешь голову над его словами?
– Ну да. А ты бы не ломала?
– Я знаю все, что мне необходимо знать, – высокомерно ответила сестра. – И мне ровным счетом наплевать, что́ о нас говорят в соседнем доме.
– Тогда расскажи мне, – попросил я. – Чем занимался отец до моего рождения?
Как я уже говорил, Дженни улыбалась редко. И лишь в тех случаях, когда чувствовала себя хозяйкой положения или могла показать свою власть над кем-то. Особенно если этим кем-то был я.