Страница 6 из 13
Женщина, пошатываясь, рылась в открытом сундуке и раздраженно отбрасывала со лба волосы. Более пьяная, чем ей казалось, она вдруг потеряла равновесие, ударясь при этом о сундук, закашлялась и засопела. Потом, встав на толстые колени, запустила в сундук обе руки.
Появились они оттуда, неуверенно сжимая что-то. Толстый пакет, стянутый полинявшей розовой лентой. Женщина медленно, неуклюже развязала ленту, вынула из пакета конверт, спрятала в левый угол сундука и снова завязала ленту непослушными пальцами.
Я бесшумно прошмыгнул назад и сел на кушетку. Хрипло дышавшая женщина вернулась и, пошатываясь, встала с пакетом в руке в дверях.
Она торжествующе усмехнулась и бросила пакет к моим ногам. Потом вразвалку подошла к качалке, села и потянулась за бутылкой.
Я поднял пакет и развязал ленту.
– Смотрите, – буркнула женщина. – Там фотографии тех, кто выступал в том кафе. Снимки для газет. Эта шушера попадает в газеты не только из полицейских протоколов. Вот и все, что мне осталось от муженька, – фотографии да его старое барахло.
Я просмотрел пачку глянцевых фотографий. Позирующие мужчины и женщины. Мужчины с острыми лисьими физиономиями, в жокейских костюмах или эксцентричных клоунских нарядах. Чечеточники и комики из второразрядных злачных мест. Большинству из них вряд ли доводилось выступать перед приличной публикой. Их можно было видеть по захолустным городкам в варьете, держащихся в рамках приличия, или в дешевых, непристойных, насколько это дозволялось законом, бурлесках, порой они переступали эту грань, тогда их номера заканчивались арестом и скандалом в полицейском суде, после чего они снова появлялись в своих программах, ухмыляющиеся, по-свински грязные, пропахшие застарелым потом. У женщин были стройные ноги, они демонстрировали их откровеннее, чем это понравилось бы Уильяму Хейсу[3]. Лица их были примелькавшимися, как кошка в бухгалтерии. Блондинки, брюнетки, большие коровьи глаза с деревенской тупостью, маленькие острые глазки с неприкрытой алчностью. Кое у кого откровенно порочные лица. Кое у кого волосы могли быть рыжими, определить это по фотографиям невозможно. Я просмотрел их безо всякого интереса, сунул в пакет и опять перевязал лентой.
– Я не знаю тут никого. Зачем вы мне их показали?
Женщина, держа в нетвердой руке бутылку, с подозрением уставилась на меня:
– Вы же ищете Вельму?
– Среди них есть и она?
Тупая хитрость поиграла на ее лице, не нашла там ничего хорошего и куда-то исчезла.
– Вы не взяли у родственников фото?
– Нет.
Это насторожило ее. У каждой женщины есть фотографии, пусть хотя бы в коротком платьице и с бантиком в волосах.
– Что-то вы снова разонравились мне, – спокойно сказала она.
Я поднялся, держа в руке стакан, подошел и поставил его на край стола рядом с ее стаканом.
– Налейте и мне, пока вы не прикончили бутылку!
Женщина потянулась к стакану, а я повернулся и быстро прошел через квадратный проем в столовую, в коридор, в захламленную спальню с открытым сундуком и валявшимся на полу ящичком. Позади раздался крик. Я сунул руку в левый угол сундука, нащупал конверт и торопливо вынул его.
Когда я вернулся в гостиную, женщина уже поднялась из качалки, но успела сделать только два или три шага. В глазах у нее был странный блеск. Убийственный блеск.
– Сядьте, – с нарочитой угрозой произнес я. – Вы имеете дело не с простодушным растяпой вроде Лося Мэллоя.
Это был выстрел почти наугад, и цели он не достиг. Женщина два раза мигнула и попыталась подпереть нос верхней губой. Показалось несколько грязных, похожих на заячьи зубов.
– Лося? При чем тут Лось? – удивленно спросила она.
– Его выпустили из тюрьмы, – сказал я. – Он разгуливает с пистолетом сорок пятого калибра. Утром Лось убил на Сентрал-авеню негра, потому что тот не мог сказать ему, где Вельма. А теперь ищет стукача, заложившего его восемь лет назад.
Лицо женщины залила бледность. Она поднесла ко рту горлышко бутылки и забулькала. По подбородку потекла струйка виски.
– А фараоны ищут его, – сказала она и засмеялась. – Фараоны! Вот так!
Милая старушка. Мне нравилось сидеть с ней. Нравилось подпаивать ее для своих грязных целей. Я был отличным парнем. Я нравился сам себе. В моей работе можно столкнуться почти с чем угодно, но тут меня начинало поташнивать.
Я открыл конверт, который держал в руке, и достал глянцевую фотографию. Эта девица чем-то походила на остальных, но была не такой, гораздо симпатичнее. Выше талии на ней был костюм Пьеро. Взбитые волосы под конической белой шляпкой с черным помпоном были темного оттенка, значит могли оказаться и рыжими. Лицо было снято в профиль, единственный видимый глаз глядел игриво. Я бы не назвал это лицо очаровательным и неиспорченным, я не настолько разбираюсь в лицах, но смазливым оно было. К его обладательнице люди относились любезно, по крайней мере вполне любезно для того круга. И все-таки это было весьма заурядное лицо, смазливость его была стандартной. В любом квартале города такие лица встречаются десятками.
Ниже талии были главным образом ноги, притом весьма изящные. В нижнем правом углу снимка – подпись: «Навеки твоя – Вельма Валенто».
Я показал издали женщине фотографию. Женщина рванулась к ней, но не смогла дотянуться.
– Зачем было прятать ее? – спросил я.
Ответом было лишь тяжелое дыхание. Я сунул фотографию в конверт, а конверт в карман.
– Зачем было прятать ее? – снова спросил я. – Чем она отличается от остальных фотографий? Где эта девица?
– Умерла, – сказала женщина. – Хорошая была малышка, но умерла. Пошел отсюда, фараон.
Кустистые рыжеватые брови женщины зашевелились. Рука ее разжалась, бутылка упала на ковер и забулькала. Я нагнулся за ней. Женщина попыталась пнуть меня в лицо, но я увернулся.
– И все же это не объясняет, зачем вы ее прятали, – сказал я. – Когда она умерла? От чего?
– Я бедная больная старуха, – пробурчала женщина. – Отстань от меня, сукин сын.
Я стоял и глядел на нее, ничего не говоря, не зная, что сказать. Потом шагнул к ней и поставил плоскую, уже почти пустую бутылку на стол.
Женщина сидела, свесив голову. Приемник весело гудел в углу. По улице проехала машина. На окне зажужжала муха. После долгого молчания женщина зашевелила губами и, обращаясь к полу, извергла поток бессмысленных слов, из которых ничего не прояснилось. Потом засмеялась, откинула назад голову и распустила слюни. Потом ее правая рука потянулась к бутылке. Постукивая зубами о горлышко, женщина допила то, что в ней оставалось. Приподняла опустевшую бутылку, встряхнула и бросила в меня. Проскользив по ковру, бутылка улетела куда-то в угол и стукнулась о плинтус.
Женщина снова покосилась на меня, потом глаза ее закрылись, и она захрапела.
Возможно, она притворялась, но мне было все равно. Внезапно эта сцена опротивела мне до омерзения.
Я взял с кушетки шляпу, подошел к двери, отворил ее и шагнул на крыльцо. Приемник в углу продолжал гудеть, женщина негромко похрапывала в качалке. Я бросил на нее торопливый взгляд, потом прикрыл дверь, снова бесшумно отворил и опять взглянул на женщину.
Глаза ее были по-прежнему закрыты, но под веками что-то блеснуло.
Я спустился с крыльца и по растрескавшейся дорожке вышел на улицу.
В окне соседнего дома была поднята штора, узкое лицо жадно прижималось к стеклу, лицо старухи с седыми волосами и острым носом.
Любознательная старушка подглядывала за соседями. В каждом квартале есть хоть одна такая. Я помахал ей рукой. Штора опустилась.
Я сел в машину, подъехал к 77-му участку и поднялся на второй этаж в затхлый уютный кабинет лейтенанта Налти.
6
Налти после моего ухода, казалось, так и не шевельнулся. Он сидел на своем стуле в той же самой позе угрюмой терпеливости. Но в пепельнице прибавилось два сигарных окурка, а на полу стало больше горелых спичек.
3
Уильям Хейс (1879–1954) – председатель цензурного комитета в Голливуде в 1930-е годы. Его именем был назван этический кодекс кинопроизводства, действовавший в Голливуде до 1960-х.