Страница 29 из 64
А капитан все пел, захлебываясь от своего счастья, так что белые зубы его посверкивали и цыганские глаза вращались все скорей да скорей; ведь все вокруг были свои, и здесь можно было петь и даже надрываться, потому что ужасы прошлого схлынули, и от песни, от ее чистоты, высоты, звонкости зависело будущее...
Все были свои...
Ах, поглядели бы вы на эту картину глазами нашего героя! Как все кружилось, вертелось, взлетало, замирало и заново вспыхивало, поддавшись этой песне, сперва медленно и враскачку, а после - стремительно понеслось все по залу, задевая столы, опрокидывая свечи! Люди плясали за спиной у неподвижного полковника, нелепо вскидывая руки, полузакрыв глаза, словно подражали розовым фигурам на коричневых стенах, и все перемешивалось: золото эполет и аксельбантов, серебро галунов и подсвечников, черные глаза и красные щеки, малиновые портьеры и белые ладони, все, все.
Вдруг неистовая песня капитана оборвалась, словно ее и не было, и все с грохотом повалились на свои места, и наш герой выпустил из потных пальцев скомканное перо, похожее на задушенного птенца.
- Я надеялся, - тихо произнес Аркадий Иванович, - что они, оставив пагубные заблуждения злодейского своего общества и возвратившись к обязанностям верных сынов отечества, конечно, не откажутся подтвердить мое показание.
В этот момент лицо капитана было опять спокойно, глаза его источали грусть.
- Стало быть, вы не могли смириться, наблюдая злодейство изо дня в день? спросил генерал Чернышев. - Стало быть, вам, как истинному сыну отечества, была забота раскрыть заговор и тем самым прервать его дальнейший злонамеренный ход?
"Дальнейший хот..." - вывел наш герой.
- Истина, - глухо подтвердил Аркадий Иванович. - Я, ваше сиятельство, еще с детства...
- А что, господин капитан, - оборвал ход его рассуждений генерал Левашов, - что вам показалось в сочинении, именуемом Русской Правдой, составленным вашим бывшим полковым командиром? Действительно ли в нем уделялось место гибели царствующего дома или речь шла только об упразднении существующего порядка вещей?
- Нет, ваше высокопревосходительство, - откликнулся капитан со свойственной ему живостью, - самое что ни на есть убийство, ваше высокопревосходительство, самое что ни на есть злодейское, что и привело меня в трепет и дало мне сил притворствовать на протяжении года, хотя я притворству обучен не был... Убийство, ваше высокопревосходительство! Стал бы я тревогу-то бить, кабы что другое?..
Бутурлин за креслом графа весь искривился мучительно, и нашему герою даже показалось, что тонкая его рука поднимается ладонью книзу... Он глянул на Авросимова.
"Ну что? - как бы вопрошали его глаза. - Каков, а? Что же теперь?"
"А что же вы деликатные какие были? - взглядом же ответил наш герой. Разве есть теперь вам прощение?"
"Вы, надеюсь, имеете в виду полковника-злодея?" - горько усмехнулся Бутурлин.
"Эх, Бутурлин, Бутурлин, - едва не заплакал наш герой, - как нас волны-то несут! Куда?"
Покуда шел этот молчаливый, но выразительный диалог, Аркадий Иванович спокойно покинул залу, а Павел Иванович уже сидел в своем кресле у стола, опустив голову...
9
Теперь я позволю себе оставить его в печали и сомнениях, лишенного наконец своей сатанинской силы, и воротиться ненадолго к прелестной Амалии Петровне, которую мы с вами оставили у полночного окна в ее квартире почти двое суток назад. Неужели, спросите вы, она провела у того же окна двое суток, не смея отойти от него и безуспешно борясь с бурей в своей душе? Не знаю, да это меня и не интересует. Возможно, что она и покидала свой печальный пост, предаваясь делам будничным и необходимым, а может быть, и нет. Важно, что застали мы ее на том же месте, где покинул ее наш герой после не совсем вразумительной беседы с нею. Я даже мог бы поверить в то, что она не сомкнула глаз все это время, ибо в лице ее заметно потускнели признаки очаровательной молодости и здоровья, и синие круги под глазами придавали этому лицу вид отчаяния и невыразимой муки.
Но когда бы вы могли заглянуть поглубже, не придавая значения внешнему виду, вы были бы поражены, поняв, какие тайные силы бушуют в этом хрупком и утонченном молодом существе, какие океаны разлились, затопив жалкие повседневные страсти, открыв простор страстям вечным и значительным.
Что я понимаю под этим? А вот взгляните-ка, извольте.
Не успела полночь вступить в свои права, не успел за углом (как любят выражаться в старинных сочинениях) глухо прозвенеть колокол в церкви Ивана Предтечи, как дверь в гостиную, где пребывала Амалия Петровна, тихо растворилась, и человек, лицо которого вы бы не смогли рассмотреть в темноте, вошел и, поклонившись ей, остановился.
- Были? - деловито спросила она, едва поворотив к нему голову, словно знала, что он войдет.
- Был, любезная Амалия Петровна, - едва слышно ответил он.
- Ну, что он?
- Боюсь огорчить вас, но худо, любезная Амалия Петровна. У меня так вовсе отчаяние: зачем они так его мучают? Уж сразу бы сделали, чего нужно...
- А что нужно? - холодно спросила она.
- А что им нужно?.. Они его в солдаты разжалуют, не миновать...
- Разжалуют, - печально засмеялась она.
Сдается мне, вы обольщаетесь, не вышло бы хуже...
- Что же может быть хуже, любезная Амалия Петровна?
- Ах, сударь, как вы все наивны! - воскликнула она. - Как вас ничто ничему не учит. Мне кажется, что я одна все вижу, и сердце мое сжимается от боли. С кем, с кем ни говорю, все настроены легко, праздно...
- Какая уж легкость, Господи Боже.
- А что, друг мой, - после продолжительного молчания проговорила она, - не лучше ли ему не запираться?.. Да вы присядьте.
- Я уж постою... Теперь и впрямь лучше бы ему не запираться, когда все раскрылось...
- Как же это раскрылось?
Он медленно опустился в кресло и застыл.
- Ну, чего же вы молчите?
- В душе у меня чего-то порвалось, как я на все насмотрелся, как он им доверял, а они его выдают...
- Кто это они? Что же они так?
- Кто по страху, кто еще по чему...
Она вдруг отошла от окна, и, прошуршав платьем, остановилась возле самого его плеча, и коснулась его кончиками пальцев.
- Друг мой, я вижу, как все это причиняет вам боль, как это вас мучает, да мы с вами теперь уже не можем сетовать... Уж так. Теперь нам с вами нужно что-то предпринимать, чтобы добрые имена оградить от страданий. Я слышу, будто кто-то велит мне это.
- Вы о нем говорите? - со страхом спросил он.
Снова тянулось молчание, потом она вдруг сказала:
- Мне стоит большого труда удерживать Владимира Ивановича от безрассудств. Он ночует у себя в полку, я знаю, как он там убивается и плачет за любимого брата, как он там мечется меж братом и государем...
- Я бы рад помочь вам, - сказал он. - Да вы приказывайте.
- Все ведь от Аркадия Ивановича началось! - вдруг крикнула она. - От капитанишки этого! - И зашептала горячо: - Вот кабы умолить его покаяться, чтоб взял обратно свои слова. Ах, он жестокий человек! Я бы готова была унизиться, кабы верила, что он откажется от своих наветов... Нет, нет, он не откажется...
- Он об государе пекся, любезная Амалия Петровна.
- Дитя вы. Да у него этого понятия и в голове-то нет. Просто злодейство!.. Ну что от него ждать, от капитанишки этого?.. Вот кабы графа уломать... Вы бы его могли уломать? Нет, вы дитя...
- Я его боюсь, - признался он, - графа боюсь. Да он меня и слушать не станет.
- Ну ладно, - сказала она спокойно. - Капитанишка этот, фарисей, у дядюшки вашего остановился, да? Вот вы меня к нему и везите, друг мой, везите...
И она стремительно полетела по темной зале, с ловкостью и грацией огибая кресла и столики, а он, вскочив, кинулся за нею следом, готовый служить беспрекословно.
Сани быстро были поданы. Они уселись рядом, тесно. Кони понесли.
- Я по ночам как еду, все графа встретить боюсь, - сказал он из-под меховой полости, - каждую ночь с ним о том, о сем беседую, весь в поту... Чего ему от меня надо?