Смытые волной

Во мне уже все клокотало, но перебить не решалась. Наконец дождалась паузы, смолчать бы или о чем-нибудь отвлеченном спросить, а я ляпнула:

– Вот вы про революцию. А евреи при чем тут? Они, по-моему, первые поддержали ее.

Он посмотрел на меня исподлобья:

– Говоришь, самый бесправный народ был при царе? Может, и так. Но жалости к ним нет. Отшельники они, растеклись по миру, всю жизнь бегают, их за неповиновение богам со своей земли изгнали. А еще вопрос: была ли еще у них своя земля? Евреев ненавидят за то, что против всех других религий пошли, господствовать над другими народами захотелось.

– А кого у нас любят? И про господство неправда, – меня охватывала злость. Ну, какое господство Лильки Гуревич и ее мамы или двух старушек-евреек из нашего двора надо мной или этим кадровиком. Лишнего слова не скажут, всю жизнь приспосабливаться должны, всюду это отношение как к людям второго сорта ощущают. И чем провинились, тем, что в ненавистную графу не та национальность вписана. Я ругала себя: зачем ввязалась в этот разговор, но и остановиться не могла, хотелось защитить мою подругу.

– Да я вижу, ты умных книжек начиталась. Тогда скажи, за что они прозваны иудеями, а? – кадровик не унимался. – От Иуды, который предал Иисуса Христа. А кто такой был этот Иисус? Кто его знает? Все это сказки о непорочном зачатии девы Марии, у нее же муж имелся. Люди прикрываются ими, хотят верить в них, чтобы отстраниться от действительности. Сейчас какой уже век на дворе, и что, всем хорошо живется, сложившийся мир улучшился, его обуздали? Ничего подобного, какие умы старались, ничего не получается. А ты, Оля, молодец, не боишься, за подругу горой стоишь, уважаю. На фронте в нашем взводе так было. Один, правда, нашелся, блатняга, все к Армену приставал: армяшка и армяшка, но мы его быстро скрутили и на землю опустили. Они потом вдвоем в разведку ходили, по «Отечественной войне» отхватили, не помню только какой степени.

Мне уже давно надо было возвращаться в отдел, представляю, сколько бумаг натаскали за это время. Но мне хотелось добить ситуацию с Лилькой, вдруг все-таки выгорит. Потерплю еще немного.

– За что пострадала моя Злата? На нее же донесли, сволочи. Не будь она еврейкой, может, смолчали бы. Антисемитизм – моральная инфекция! Страшная зараза, и живучая, падла. Все вокруг разъедает, людей, страны. Мне открыто заявляют, чтобы на базе жидов не было и вообще гнать их из торговли. Политика такая. Одесса, сама знаешь, кишит ими. На Амур не едут, им там целую республику открыли, не хотят жить в Биробиджане, сюда тянет, на юг, к теплому морю. Ну, да ладно, – он автоматически протянул руку к бутылке, но она была пуста. Медленно отошел от окна и устало плюхнулся на стул. – Черт с ним, одним больше, другим меньше. Не врешь, что у нее никого родственников? Смотри, если обманешь. Обеих выгоню, Леонида Павловича твоего не побоюсь.

«О, какой смелый стал, как пол-литра махнул. Как Леня на базе появляется, все в глаза ему смотрит, как преданная собака», – подумала я. Мне бы и здесь помалкивать, а я сдуру опять пустилась в рассуждения о религии, коммунистах, которые не верят ни в бога, ни в черта, о бедных евреях, на которых все ополчились.

На коммунистов и религию Лемешко и бровью не повел, а бедные евреи его зацепили.

– Где ты, Ольга, их видела, бедных? – скорчил он свою поддатую перекошенную рожу.

– Да в моей школе на Пастера, и на Коганке, где раньше жила. На Фонтане в нашем доме две семьи еле концы с концами сводят, совсем бедные и больные. А Лилия Иосифовна как мучается, вы хоть знаете? Вчетвером в комнату-крохотульку едва втискиваются, у нее еще старшая сестра, училка французского. По два квадрата на каждого, как на кладбище, там, может, даже побольше. Когда она болела, я поехала ее навестить, так потом месяц в себя прийти не могла. В их коммуналке еще шесть семей. «Очко» одно на всех, в кухне задницами трутся, не развернуться. В ванную за неделю надо записываться. Есть отчего взбеситься, когда бабам за тридцать, а никого не могут к себе пригласить. Вещи на антресоли под потолком держат, отец построил, – мне вдруг захотелось, чтобы кадровик узнал как можно больше о моей наставнице, – а внизу только шкафчик с посудой, стол и раздвижной топчан. Лилия Иосифовна с Милкой всю жизнь вдвоем спят на нем, как по команде переворачиваются, то на один бок, то на другой. Вам смешно? А родители знаете, где ночуют? В школе Столярского. Мама в ней уборщицей, отец – гардеробщиком, там и устраиваются на ночлег, лишь бы начальство не узнало, сразу выгонят с работы.

Кадровик меня не прерывал, внимательно слушал, мне даже показалось, что он протрезвел. Может, ему и про Лильку Гуревич сейчас рассказать, про их сраную коммуналку. Вот тебе – евреи все богатые. Да какие богатые! Нищета.

И тут я всю биографию моей подружки, как на духу, выплеснула простыми русскими словами, не выбирая выражений. Как нахлебались, вернувшись из Китая на историческую родину, такого врагу не пожелаешь. Все забрали. Рита, такая красивая женщина, и одна. Лилька всего боится, все у нее – «нельзя». Пусть слушает, раз такой умный.

– Сходили бы к ним, проведали для интереса. Вдруг я вам соврала.

– Не говорите, что мне нужно делать, и я не говорю, куда вам нужно идти, – перешел он на одесский жаргон.

Лемешко открыл свой сейф. В уголочке железного ящика призывно маячила непочатая бутылка. Я испугалась, сейчас продолжит, все забудет, но кадровик громко захлопнул дверцу.

– Я сказал, что возьму. Помни: беру только из-за тебя. Пусть приходит, – он протянул мне анкету. – А дядьке твоему от меня привет передай и спасибо. За что? Много будешь знать – скоро состаришься. Он знает, за что.

Я знала, за что он благодарит Леонида Павловича. Базе ой как были нужны рабочие руки, особенно в сезон, круглые сутки погрузка-выгрузка. Иногородних не принимали – строгий запрет, в Одессе лимит на прописку. Крутись, как хочешь, и никаких бывших урок, сегодня освободили, завтра опять загребут, обязательно что-то натворят. Не дай бог, в райкоме прознают – партийный выговор обеспечен, а он как клеймо, не отмажешься. Но и план сорвешь – тоже не сладко будет, все начальственные ковры оттопчешь, пыли кабинетной полные легкие наглотаешься. Вот и выбирай из двух зол одно. Леониду Павловичу, конечно, было все это известно, и про вагоны и машины, ожидавшие погрузки, тоже, и на свой страх и риск, под свою милицейскую ответственность он подписывал письма-просьбы.

Абсурд да и только. Нас, одесситов, после института гнали из дома на отработку диплома, как Алку в Певек или меня в молдавский затруханный городок, а к нам получали направление молодые специалисты из других городов. Политика такая, самыми пугающими словами ближе к окончанию вуза были – «распределение и разнорядка». По ним мы получили двух парней-близнецов, новоиспеченных товароведов с высшим образованием из Харькова. На голову нашего кадровика свалилась неразрешимая проблема. Хлопцы оказались ко всем прелестям еще и евреями. Общага наша переполнена раза в три. И палочки-выручалочки больше нет, Леонида Павловича повысили, из замов начальника милиции в Ильичевском районе перевели начальником в Жовтневый, в самый центр города.

Новый милицейский руководитель ни за что не хотел прописывать харьковчан. Наш кадровик попал как как кур во щи. Не примет на работу присланных по разнарядке молодых специалистов – сам вылетит с нее, закон нарушил, возьмет без прописки – тоже жди неприятностей. Хлопцы сняли угол у какой-то бабки и терпеливо ждали решения своей судьбы, в Харьков они явно не торопились возвращаться.

– Ольга, загляни ко мне, когда освободишься, – кадровик неожиданно был трезв, как стеклышко. Мурлыкал что-то себе под нос, всячески демонстрировал душевное ко мне расположение.

Я сразу разгадала, о чем будет разговор, когда увидела на столе фотографии тех двух парней. Он стесняется уже к дядьке обращаться, совесть нужно все же иметь. Вот, хитрюга, и подписал меня под это дело, зная про жалостливое мое сердце. Леня немного поворчал (чтоб это было первый и последний раз) и черкнул на заявлении своим красивым каллиграфическим почерком милостивое согласие. Ребят прописали, уже на следующее утро они официально вышли на работу.