Стихотворения и поэмы

4. БОЛОТНЫЙ ЛЕС

Лес переполнен духотой, Храпят седые валуны, Хрустят хвощи да плауны Своей зеленой темнотой. Но сладковато вьется жуть, Когда шагнешь и, точно мыло, Болото вспенишь, ноги в муть Уходят, чавкая постыло. И холод бьется под ногой, А сверху над моим кочевьем Висят мякиною рябой От жара тусклые деревья. Но я на слух, я наизусть Учу на ощупь леса кручи, Чтоб эту дичь и этот хруст Одеть одеждою гремучей. И я сегодня рад как раз Пути по дебрям простодушным, Где костяники красный глаз, Окостеневший равнодушно, Глядит в лесную кутерьму На разноцветное господство, Где я когда-нибудь пойму Его скупое превосходство. 1926

85–94. ИСТОРИИ

1. ГУЛЛИВЕР ИГРАЕТ В КАРТЫ

В глазах Гулливера азарта нагар, Коньяка и сигар лиловые путы,— В ручонки зажав коллекции карт, Сидят перед ним лилипуты. Пока банкомет разевает зев, Крапленой колодой сгибая тело, Вершковые люди, манжеты надев, Воруют из банка мелочь. Зависть колет их поясницы, Но счастьем Гулливер увенчан — В кармане, прически помяв, толпится Десяток выигранных женщин. Что с ними делать, если у каждой Тело — как пуха комок, А в выигранном доме нет комнаты даже Такой, чтобы вбросить сапог? Тут счастье с колоды снимает кулак, Оскал Гулливера, синея, худеет, Лакеи в бокалы качают коньяк, На лифтах лакеи вздымают индеек. Досадой наполнив жилы круто, Он — гордый — щелкает бранью гостей, Но дом отбегает назад к лилипутам, От женщин карман пустеет. Тогда, осатанев от винного пыла, Сдувая азарта лиловый нагар, Встает, занося под небо затылок; «Опять плутовать, мелюзга!» И, плюнув на стол, где угрюмо толпятся Дрянной, мелконогой земли шулера, Шагнув через город, уходит шататься, Чтоб завтра вернуться и вновь проиграть. <1926>

2. НОЧЬ ПРЕЗИДЕНТА

Не грогом горячим, но жиденьким пивом, Луны подкисающей пеной Обрызган Таллин, покоит обрывы Баронских домов неизменных. Спят воры и вороны — стражники тут же Замки проверяют во мраке. И в теплой постели, как в бархатной луже, Спит цезарь Эстонии — Аккель. Не звезды, а доллары льют небеса, Картофеля преют громады на складе, Покорней турнепса эстонцы, он сам Богатые лысины ласково гладит. Как тихи семейные ночи Эстонии, Проснулся, и в спальне — покой огорода, Но гулко у дома растут спросонья Шаги неизвестной породы. И к дому спешит небывалый народ, Одетый не для парада, И громко поет дверной переплет Под теплыми лбами прикладов. Не всё ли равно — в сиянье ль, во мраке ль — Приветствовать край родной? Так выйди ж к этой Эстонии, Аккель, Раскланяйся с ней заодно. На бочку — цилиндр, — но Аккель, икая, Дверями расхлопался выше и выше, И двери двоятся, и туфли спадают, Как скаты старинной крыши. В нетопленных стенах декабрьский режим Не хуже республики колет, — Но Аккель вбегает в чердачный зажим, Как римлянин — в Капитолий. Другая Эстония в утреннем мраке Пришла — шершавая, — та, Та самая, что загнала тебя, Аккель, Под крышу, на старый верстак. Пусть Таллин стучит в глухом промежутке Сухою стрельбой одиночек. Недаром гранаты, как черные утки, Ныряют и рвутся на клочья. Слабеет иль крепнет борьбы чехарда, Но цезарь дрожит откровенно, Порой ему кажется мирный чердак Утесом Святой Елены. Но вот тишина, точно жидкое пиво, Шипит, пригорев на огне, И Аккель — подмерзшая синяя слива — Маячит в чердачном окне. И видит: опять у камней на ладони, Сжимая тюремный кулак, Проходит, как лаком облитый, Лайдонер Со сворой вспотевших собак. И свора играет, и Аккель, рыдая, Зовет ее стуком руки, И доги, маститые морды вздымая, Слюняво трясут языки. <1926>

3. ТИШИНА

Раз перед ночью, часом осенним, Стоял я на горном валу — Как на ладони лежала Армения От Гокчи до Камарлу. С запада пыль, тут ни при чем Природа: между амбаров То молокане дерут кирпичом Сотни своих самоваров. Тут отношенье в тиши и глуши Особое к чаю имелось, Ибо вся крепость сектантской души Без крепкого чая — не крепость. А на востоке мычанье стоит, Встали стада великие — Езидов стада это, всякий езид Дьявола чтит, как владыку. Рядом шатер со звездою простерт, Загса шатер основался — Так втихомолку здесь дьявол живет Через дорогу от Маркса. С юга и с севера дымок пошел, Горбится, словно кусты,— Это идет из армянских сел Горький дымок нищеты. Лишь кое-где он, а вот и совсем Нет ничего — одна Желтая горбь, и во всей красе — Теплая тишина. Точно осыпалось небо вниз, Скалы же газообразными Стали — коричневый их карниз Светится вдруг по-разному. Не разобрать, где и когда С небом земля встречается, — То ли ручей, то ли звезда, Переливаясь, качается. Тихо… Ни ветер, ни зверь не шуршит, Бродят вечерние кручи Шагом янтарным; сверху вершин Пылает пропасть летучая. Дикою шалью лежит земля, Днем далеко невзрачная — Как прислонились вдали тополя, Так и стоят прозрачными. Камни плавают, точно огни, По тишине вразвалку, Но провожатый мой — армянин — С треском роняет палку. «Вот непроворная груда». Спрашиваю: «Старина, Тишь-то какая, откуда Такая здесь тишина?» Он наклоняется: «Камня горсть Видишь? Это аула кость. Татарские души дышали Разбоем, дорогой, При них ступать не решались Сюда ни одной ногой. Аул шумел погоней, Пальба по ним, по нас, — Уехали все — ты понял? — Оттуда и тишина…» …Так, принимая за водку ром, Мы столковались. К чему спор? С этим драконьим юмором Вошел я в столицу гор. В садах неизбежных, когда луной Был город набело выкрашен, Я виноградной дышал тишиной — Не той, что указана выше. Ну просто вино курчавится В стаканах, а фрукты пестрые, Сидела с нами красавица, Кусала пушок абрикоса. Глаза ее в синем клекоте Были влажны, длинны, ласковы, Ресницы, брови, ногти Покрыты персидскою краской. Я всё рассказал ей — она Глазами играла с уменьем, И тут наступила еще тишина — По счету третья — в Армении. 1925