Страница 140 из 171
7 И в ярости злой канонады Немецкую гробить орду В железных ночах Ленинграда На бой ленинградцы идут. И красное знамя над ними Как знамя победы встает. И Кирова грозное имя Полки ленинградцев ведет! Ноябрь 1941
499. СЛОВО О 28-ми ГВАРДЕЙЦАХ
Безграничное снежное поле, Ходит ветер, поземкой пыля, — Это русское наше раздолье, Это вольная наша земля. И зовется ль оно Куликовым, Бородинским зовется ль оно, Или славой овеяно новой, Словно знамя опять взметено,— Всё равно — оно кровное наше, Через сердце горит полосой. Пусть война на нем косит и пашет Темным танком и пулей косой, Но героев не сбить на колени, Во весь рост они встали окрест, Чтоб остался в сердцах поколений Дубосекова темный разъезд, Поле снежное, снежные хлопья Среди грохота стен огневых, В одиноком промерзшем окопе Двадцать восемь гвардейцев родных! 1 Из Казахстана шли бойцы, Панфилов их привел могучий: Он бою их учил, как учат Сынов чапаевцы-отцы. Учил маневру и удару Лихих колхозников Талгара, Казахов из Алма-Ата, Киргизов и казахов дюжих. Была учеба не проста: Кругом бои, пустыня, стужа, Фашисты рвутся на Москву, Снега телами устилая,— Стоит дивизья удалая, Похожа сила боевая На тонкой стали тетиву. Она под опытной рукою Звенит, натянута, и вдруг Своей стрелою роковою Рвет вражьей силы полукруг. Она, гвардейская Восьмая, Врага уловки понимает. Стоит, откуда б он ни лез, На всех путях наперерез. И не возьмешь ее охватом, Не обойдешь ее тайком — Как будто место то заклято Огнем, уменьем и штыком. Герой подтянутый и строгий, Стоит Панфилов у дороги, Ему, чапаевцу, видны В боях окрепшие сыны. Глядит в обветренные лица, На поступь твердую полков, Глаза смеются, он гордится: «Боец! Он должен быть таков!» Его боец!.. Пускай атака, Пусть рукопашная во рву — Костьми поляжет — и, однако, Врага не пустит на Москву! 2 Окоп. Гвардейцев двадцать восемь. Сугробов белые ряды. По горизонту ветер носит Пожаров дальних черный дым. Там горе горькое маячит, Там песен больше не поют, Там хоронятся, стонут, плачут, Там подневольный, рабский труд. Стоят в окопе двадцать восемь Под небом диким и седым, Глядя, как ветер вдаль уносит Пожаров долгих горький дым. И говорит Кужебергенов Дружку Натарову: «Иван, Москвы стоят за нами стены, Любимый солнцем Казахстан! Там наши девушки хохочут, Какие там весною ночи, Какие в песнях там слова, Какая там в лугах трава! Я грузчик. Я простой рабочий. Я жизнь люблю. Я жил, Иван, Но дай сейчас две жизни сразу — Не пожалею их в бою, Чтоб бить фашистскую заразу И мстить за родину свою! Смотри, Иван, на эти дымы И этот край — наш край любимый! Он близок сердцу моему, — Как тяжело сейчас ему!» Стоит на страже под Москвою Кужебергенов Даниил: «Клянусь своею головою Сражаться до последних сил!» И говорит Иван Натаров: «Я тоже человек не старый, Я тоже человек прямой — Боец дивизии Восьмой. И память — нет, не коротка. Я помню, как мы ладно жили, Как мы работали, дружили. Дни тяжелы у нас пока — В них тяжесть полного подсумка. Есть у меня такая думка: Что мы не посрамим Восьмой, Не посрамим гвардейской чести, А час придет — погибнем вместе, Врага в могилу взяв с собой!» Окоп. Гвардейцев двадцать восемь. Здесь каждый вспоминал свое, Родных, родного неба просинь, Ее, далекую ее, Ту девушку, что помнит друга… Но мысли, сделав четверть круга, Как сон, что снится наяву, Все возвращались под Москву. Сияньем преданности высшей, Любовью всех окружена, Она вставала неба выше, И каждого звала она. …И тут увидел Добробабин Меж снежных горок и ухабин Иную, черную гряду. «Идут, — сказал, — они идут!» 3 Посланцы ржавой злобы вражьей, Фашистской детища чумы, Шли двадцать танков с лязгом тяжким, Сминая снежные холмы. Танкист увидел низколобый Большие белые сугробы, Окоп, который раздавить Труда не стоит никакого… Шли двадцать танков, как быки, Один другого безобразней, Из мира каторжной тоски, Из стран безмолвия и казней. Шли двадцать танков как один, И низколобый паладин Не об окопе думал ближнем — О повторении Парижа: Вино, ночной распутный час,— Посмотрим, какова Москва там? И, грохнув, первые гранаты Порвали гусеницу враз.