Страница 137 из 171
Говорит Испания Знай, Эбро, ты река моих героев: Всем миром мне наказ великий дан, Ему верна и, силы все утроив, Фашистских сил сломаю ураган! Говорит Война Как будто был закат совсем не грозный И в радио веселая волна, Вставай, беги, постой, безумец, — поздно! Я здесь стою у двери, я — Война! Я кралась меж уловок дипломатов, В шпионском шифре, между строк статей, Чтобы упасть нежданной и крылатой И зашуметь в полночной черноте. И ты меня не знаешь: я такая — Я пряталась пожаром торфяным, И, тайному пожару потакая, Жгли предо мной завесы душный дым, Чтоб человек невольно задрожал, Увидя в лоб несущийся пожар. А как его движения стройны, А как чудесен арсенал войны! А как душа налетчика горда — В перчатках белых рушить города, Когда рукою легкой, как волчок, Рычаг рванет и смерти даст толчок. И вот под ним взамен столицы спящей Встал дымом ад, горящий и вопящий; Вы стелете искусственный туман И танков бронированный таран Пускаете, закрыв его туманом И пронизав сначала газом пьяным. И танки мчатся, давят, давят кости Хохочущих от газа на погосте. Хохочущий чудесен легион — Уже хрипит, а всё хохочет он! Великого художника потеха — Придумать так: в бою сгореть от смеха! И лучший повар будет поражен, Коль огнемет в бою увидит он. Что́ жарил он гуся крыло рябое! Здесь человека жарят в кухне боя. А гул тревог идет волной двойною, Психологической зовясь войною, И кажется смятенному уму, Что враг вокруг, уж у него в дому. Со льдом в глазах, с покрытой потом кожей Тут все бегут, и бегство жертвы множит. А сила газов! Перед нею немы Все краски симфонической поэмы. То человек лиловый, как цветок, То жабы он желтее и бугристей, То просто тень, и в ней трепещет ток, То валится он головешкой чистой, То, ослеплен, садится он и плачет И боль по нем от сердца к мозгу скачет. То жидкий воздух в бомбе загремел, Как будто бы слетел лавиной мел. Так в облаке известки, краски, пыли Лежат куски, что прежде домом были. Пыль улеглась, и уж спешите вы Смотреть в кафе гостей без головы. Или вагон трамвайный пополам Снаряд разбил — дымит железный хлам. Сто километров пройдено снарядом, Чтобы отец упал с ребенком рядом. А фосфор загоревшийся, скользя, Ничем на свете потушить нельзя. И улица горит, как муравейник, Ржавеет дым, как осенью репейник, И, словно мух, людей круговорот Прихлопывает с неба пулемет. Но помните, позвавшие меня, Я не простой бегущий столб огня, Покорный вашей кровожадной воле, Сжигающий одно чужое поле, — Нет, заповеди черные войны Для всех сторон смертельны и равны. И, вызвав газ, вы сами газ глотнете, И бомбовоз услышите в полете Над собственною крышей, трепеща, И тень тревоги — серого плаща — Вам выбелит и волосы и щеки, И танка след увидите широкий На собственной пылающей земле, На городов разрушенных золе. А как народ вас вытащит на суд — Об этом мне чуть позже донесут! Говорит Голод История, отдернувши завесу, Сегодня нам показывает пьесу. Когда-то Рим нашел блестящий случай И голодом Нумансию замучил. Я тоже генерал — и сам не молод, — Не смейтеся над генералом Голод! Люблю фашистов я послушать речи — Мне нравится их звук нечеловечий. Тишайший генерал в мундире скромном, Любуюсь я их планом вероломным. Когда гремит огромный конь войны, Мне стремена его не так важны, Он мне милей не боевым наскоком — Когда над ним сидят вороны скопом! Пусть в первый день победы суждены, Но я зовусь последним днем войны! Со штабом всех болезней тише нищих Я обхожу поля, леса, жилища. Над мертвым краем мертвая метель — И вьется пыль, где прежде вился хмель. И там, где были водные пути, Ни рыбака, ни рыбы не найти. Вхожу я незаметно в города — На улицах голодная орда. А в магазинах тронут я картиной — Лишь пауки корпят над паутиной. Под стражею заводы на ходу, Где трудится рабочий как в бреду, И, жирных бомб обтачивая стенки, Шатается, как тень кнута в застенке. Рабочему, который изнемог, Кладу осьмушку хлеба на станок. Фашистские плакаты, беспокоясь, Кричат свое: «Подтягивайте пояс!» Полны газеты бешеных затей, Рождаются уж дети без ногтей. А стоны жен — утехи войнов бравых — Приправлены болезней всех отравой. Я прохожу по улицам нагим, В глазах у встречных черные круги, Дерутся из-за падали другие, И вижу глаз зеленые круги я. Я прихожу в раскрашенный дворец. «Стой, кто идет?» — «Я, генерал Конец!» И, побледнев под каской, часовой Звонит в звонок над бедной головой. И я иду, всей роскошью дыша, Туда, где войн преступная душа, Где в кабинете самых строгих линий Сам Гитлер или, может, Муссолини. То бычий череп с челюстью тяжелой, Мясистый рот с усмешкой невеселой И маленькие руки мясника, Упершиеся в круглые бока, Иль от бессонницы лицом желтея впалым, С лунатика стеклянным взором вялым, С клоком волос на лбу и на губе И с кулаком на кресельной резьбе — Мне всё равно: я с ними не жилец, Мне всё равно: я — генерал Конец! Я говорю, и плавно речь течет: «Тряпичник я, пришел отдать отчет. И лучшая помойка, как ни странно, В которую вы превратили страны, Тряпье и кости — больше ничего, — Вот результат отчета моего. После войны тридцатилетней, древней, Исчезли замки, бурги и деревни, И каждый немец, грустно поражен, Был должен брать не менее двух жен. Чтоб прокормить тех женщин хоть бы малость, Мужчин в стране почти что не осталось. Хотите ль вы того иль не хотите, Но рушится фашистская обитель, И миллионы, голодом ведомы, Идут на ваши пышные хоромы. И, штык подняв в гнилой воде окопа, За мной идет голодная Европа. Вам не придется издавать закон, Чтоб каждый брал не менее двух жен, — Нет, голодом гонимые, те жены Не будут вашим палачом сражены. Всё это называется судьбой — Я их веду на их последний бой! Я тоже генерал из самых голых — Не смейтеся над генералом Голод!»