Страница 97 из 103
В кухне он принялся молоть кофейные зерна. Марьяна, в красной водолазке и синей юбке, взбила перед зеркалом русые кудри и вошла в кухню с намерением помочь Лёне.
— Не подходи близко, — сказал он с жужжащей кофемолкой в руках. — Она может взорваться.
Марьяна прыснула:
— Ты смешной, Лёнечка! А где мама?
— Ушла в издательство. Ей иногда звонят, просят перевести французские тексты. Так. Будем варить кофе. Ты сядь за стол и спокойно жди.
— Ой, как мне нравится, когда приказывают! — Марьяна села за стол, накрытый клеенкой в красную клетку. Склонила голову набок. — Я так устала от наук, особенно от тригонометрии. Терпеть ее не могу!
— Надо терпеть.
— Зачем? Какой смысл? Лёня, я сочинила новую песню. Жалко, у тебя нет ни гитары, ни пианино.
— А ты спой.
— Ну, слушай. — Марьяна вытянула шею и с полузакрытыми глазами запела:
О жизненный опыт! С вершины твоей
раскатистый гром перестроечных дней
не кажется страшным. Я же одна
опытом жизни не наделена,
и оттого, что я вижу вокруг,
я трепещу, как свеча на ветру…
Тут она вскинула руки:
Господи, дай мне великую честь
жизненный опыт скорей приобресть!
Ее голос оборвался на высокой ноте. Марьяна уставилась на Лёню.
— Знаешь, Мари, — сказал он, снимая с плиты закипевший кофейник, — мне раньше казалось, у тебя просто детская болезнь рифмоплетства… ну, как у многих… А теперь вижу, что это серьезно. Ты здорово продвинулась.
— Ты это серьезно, Лёня? О том, что у меня серьезно?
— Да.
— Вот что для меня важнее всего услышать. Спасибо, Лёнечка!
Они пили черный кофе с ванильными сухарями.
— Мари, а тебе действительно не терпится приобрести жизненный опыт?
— Конечно! Ты не представляешь, как это противно — когда тебя заставляют делать то, что ты не хочешь, и твердят при этом, что ты маленькая и должна слушаться.
— Но ты действительно маленькая. В смысле — молоденькая.
Марьяна посмотрела на него долгим взглядом, в котором было не то удивление, не то порицание. Но и таилось в нем нечто лукавое. Очень по-женски посмотрела.
— Спасибо за кофе. — Она встала, одернула водолазку, облегавшую высокую грудь. — Пойду, Лёня.
— Не спеши. Давай еще поговорим.
Они прошли в его комнату.
— Играешь сам с собой в шахматы? — спросила Марьяна, сев на тахту.
— Разбираю некоторые партии. А ты умеешь в шахматы?
— Нет. Один мальчик учил меня, но я неспособная.
— А что за мальчик?
— Мой одноклассник. Игорь Носков. Он за мной ухаживает.
Опять ему почудилась лукавинка в ее улыбке.
— Мари, — сказал он, садясь с ней рядом, — мы с тобой друзья, правда ведь? Так вот, я бы хотел тебе посоветовать…
— Не надо! Не хочу никаких советов от тебя!
Он удивился горячности ее слов. И ощутил какую-то неловкость. Будто вспугнул боязливую птицу.
— Так хорошо на душе, когда ты меня понимаешь, — сказала Марьяна, вздернув брови и сделав рукой округлый жест. — Зачем же ты сам все портишь? Я вовсе не маленькая девочка. Если хочешь знать… — Она слегка запнулась. — У нас в классе есть девчонки, которые… они трахаются с мальчиками…
— Марьяна! — вскричал Лёня. — Да ты что?..
— Ой, какой ужас у тебя на лице! Не беспокойся, Лёнечка. Я — нет. Я только целовалась.
— Целовалась, — проворчал он. — Ты бы поосторожней… Я в твои годы тоже полез целоваться однажды и…
— И что же? — спросила она с интересом.
— И ушибся об угол ее челюсти.
— Бедненький! — хихикнула Марьяна. И — вдруг сделавшись серьезной: — Послушай, Лёня. Я знаю, ты… ну, неравнодушен ко мне. Ты тоже… ну, ты мне нравишься. Почему же ты… человек с жизненным опытом… ты что же, ждешь, чтобы я первая призналась?
Ее распахнутые серо-зеленые глаза смотрели испытующе.
— Мари, — сказал Лёня медленно. — Я не ждал твоего признания. Но и не осмеливался на свое, потому что…
— Знаю, знаю! Разница в возрасте — не могу больше слышать об этом! Такая чушь! Чаплин женился на Уне О’Нийл, когда ему было шестьдесят, а ей восемнадцать… Ой, что это я говорю… — спохватилась она и порывисто встала. — Лёня, я пойду.
Он тоже поднялся и сказал:
— Я постоянно думаю о тебе. Гоню эти мысли, но… Я люблю тебя.
Марьяна, чуть помедлив, подошла к Лёне, закинула руки ему за шею. Он крепко обнял ее и целовал, целовал нежные губы.
— Ты мое чудо, — проговорил, задыхаясь. — Моя стройная сосенка…
— Еше, еще говори!
— Моя звонкая птица…
У него голова закружилась. Не в порядке еще была голова. Выпустив Марьяну из объятия, Лёня сел на тахту.
— Что с тобой? — Марьяна присела перед ним. — Голова болит, да?
— У Игоря Носкова небось никогда не болит голова, — сказал он.
— А ты ревнивый! Лёнечка, это даже смешно сравнивать.
— Мари, — он усадил ее рядом с собой и взял ее руки в свои ладони, — ты должна знать… Я заблудился… Не знаю, что делать со своей жизнью.
— Ты выздоровеешь и вернешься в кафе.
— Нет, — качнул он головой. — То есть вернусь ненадолго. До весны.
— А потом?
— Наверное, уеду в Мурманск. Пойду акустиком на океанский промысловый флот.
— Акустиком? В океан? — удивилась Марьяна. — А здесь ты не можешь остаться?
— А что здесь? Я ведь недоучка. Без диплома. Разве что пойти в таксисты.
Она смотрела на Лёню, приоткрыв рот. Помолчав, решительно сказала:
— Ну, мне все равно. Летом окончу школу — и стану твоей.
Она засобиралась уходить. Лёня пошел ее провожать. На трамвайной остановке он сказал, пытливо глядя сверху вниз на Марьяну:
— Ты подумай, Мари. Подумай как следует.
Она быстро помотала головой:
— Не хочу думать. Я люблю тебя.
Взмахнув портфелем, побежала к подошедшему трамваю и скрылась за его обледенелым окном.
Лёня, улыбаясь, как старому товарищу, тихому и холодному декабрьскому дню, пошел на почту. Он получил по переводу деньги и бланк с письменным сообщением, нацарапанным мелким неровным почерком: «Больше пока перивести не могу. Остальное периведу почастям».
Подписи не было.
4
Утром семнадцатого декабря Колчанов проснулся рано от неприятного сна. Будто он бежит на лыжах сквозь снегопад, а снег идет все гуще, и будто кто-то в этом лесу не лесу, в незнакомой, в общем, местности, гонится за ним. А кто — не видно. Только слышен шорох чужих лыж об тяжелый смерзшийся снег. И скрипят, мотаясь на ветру, верхушки сосен. Гонка эта измотала его. И как будто впереди сквозь живой снежный занавес проступили очертания моста. Знакомый мост… Мост лейтенанта Шмидта?.. Там, на мосту, тонкая фигурка в синем лыжном костюме… она махнула ему, Колчанову, рукой… А мост начинают разводить, уже рычат поворотные механизмы. Надо добежать, добежать… Вот только сил нету… Он останавливается возле большого сугроба, втыкает палки в снег… Где-то вроде трубы трубят… Что это? Из сугроба смотрит на него лицо человека с закрытыми глазами — его, Колчанова, лицо…
Проснулся в испуге. Откуда берется странное ночное кино, черт бы его побрал?
Машинально совершая утренний туалет, он все еще был во власти этого сна, пока не смыл его теплым дождиком душа. Вот только далекий трубный звук словно застрял в ушах.
Готовя завтрак, вспомнил поразившую его когда-то песню Галича. «Где полегла в сорок третьем пехота, пехота, и, значит, зазря, там по пороше гуляет охота, охота, трубят егеря…» Хорошая песня. Только в сорок не третьем, а четвертом.
Нина на днях принесла ему полуфабрикатных рыбных котлет, две штуки еще остались, одну Колчанов по-братски отдал Герасиму, вторую поджарил себе. Герасим просил еще, вставал на задние лапы и передней трогал Колчанова за колено.