Признания шпиона

— Чем могу быть полезен? — спросил охранник по внутреннему телефону.

— Я пришел для встречи с Олдричем Эймсом. Разрешение заместителя шерифа Раскэка имеется.

Охранник порылся в куче бумаг на столе. «Сожалею, но у меня на ваш счет нет никаких указаний», — был его ответ.

Меня бросило в жар.

— Придется позвать дежурного начальника, — добавил он.

Время остановилось. Я смотрел на часы в вестибюле, следя за тем, как маленькая красная стрелка ползет по циферблату. Через несколько минут послышался громкий щелчок, тяжелая задвижка шумно повернулась в замке, стальная дверь слева от меня открылась из нее вышла миниатюрная женщина в белоснежной накрахмаленной блузке и голубых брюках с отутюженной складкой. Это и был дежурный начальник, на попечении которого находилась в тот вечер тюрьма.

— Мне нужно взять интервью у Олдрича Эймса, — обратился я к ней, — разрешение Раскэка получено сегодня днем.

— Знаю об этом, — ответила она, — но есть одна загвоздка.

Проклятие! Должно быть, стало известно о циркуляре Халкоуэра.

— Ничего об этом нигде не написано, — продолжала начальница, — но с г-ном Раскэком я сегодня говорила, он предупредил о разрешении. Будем считать, что все в порядке.

Она перемолвилась с охранником на проходной, затем повернулась ко мне:

— Где бы вы хотели говорить с ним?

— Некоторое время назад вместе с Качерисом я здесь уже встречался с Эймсом. Это было в адвокатской комнате наверху — место как нельзя более подходящее.

Она приказала охраннику:

— Распорядитесь, чтобы г-на Эймса препроводили в адвокатскую. Сейчас там никого нет, так что все в порядке.

Через несколько минут я уже стоял в адвокатской комнате, поджидая Эймса. Никто из нас ни словом не обмолвился, когда конвоир его ввел, но как только офицер вышел, мы обменялись рукопожатием и оба улыбнулись.

— Как, вас впустили без цензора? — удивился Эймс. — Не думал, что такое возможно! Поразительно, просто не верится!

В этот самый момент конвоир вернулся: «Извините, г-н Эрли, небольшая формальность».

Я почувствовал, как кровь прилила к лицу. Стало известно распоряжение Халкоуэра, гадал я. Или Раскэк передумал. Лицо Эймса оставалось невозмутимым.

Страж протянул мне бланк и ручку: «Правила требуют, чтобы это было вами подписано до встречи». Я поставил подпись, охранник ушел.

Эймс разразился смехом. «Любопытно, — сказал он, — если бы это были не вы, а парни, говорящие с русским акцентом, их тоже пустили бы сюда, чтобы встретиться со мной?»

В последующие несколько недель мы виделись почти каждый вечер. Никто ни разу не поинтересовался моими приходами и уходами. Нас оставляли в адвокатской комнате наедине. Как-то вечером Эймса показался мне рассеянным. На вопрос, в чем дело, он прижал палец к губам, показывая, что говорить не следует. Нагнувшись, осмотрел снизу наш стол, разыскивая спрятанные микрофоны, затем проверил оба наших стула, осмотрел стены. Явных микрофонов не было. «Простите, но просто не верится, что ЦРУ вечер за вечером позволяет вам запросто приходить сюда, — сказал он. — Это безумие. Ни в какие ворота не лезет. Я бы мог рассказать вам все! — Он посмотрел на меня. — вчера вечером я было подумал: а что, если вы один из них, пытаетесь выяснить, ну, вы понимаете, не говорю ли я вам нечто такое, что ЦРУ — ФБР не слышат на допросах?»

«Ничего подобного, — возмутился я. — Ни один порядочный журналист не станет работать на правительственную организацию, особенно на ЦРУ». Эймс рассмеялся: «вы действительно так думаете?» в его вопросе звучал намёк на мою наивность.

В ходе наших ежевечерних встреч Эймс ответил на каждый из вопросов, заданных мной. Запретных тем не было, включая закрытую информацию. Более 50 часов разговоров с ним записаны на плёнке. В один из вечеров, когда я приехал к нему в тюрьму, Эймс объявил: «Они знают о наших встречах. Эфбеэровец мне сказал, что один из их агентов наткнулся на ваше имя в списке посетителей. Надеюсь, что пленки у вас надежно хранятся?»

Они были спрятаны надежно.

— Только не говорите мне, где именно, — сказал он. — Не хочу, чтобы они меня об этом спрашивали.

— Почему? Не можете хранить секретов?

Моя шутка его вроде бы успокоила его. «Если бы за это дело отвечал я, — сказал он, — вы сегодня же были бы арестованы на пороге этой тюрьмы, а плёнки ваши были конфискованы».

Я не был уверен, что он шутит. «Не думаю, что ФБР станет связываться с писателем, — ответил я. — Помните, что говорится в первой поправке к конституции?» — «Поверьте мне, — отвечал он, — если бы только ФБР ведало, что содержится на ваших пленках, оно постаралось бы их уничтожить».

Мне стало не по себе. В ответ на мою просьбу о сотрудничестве Эймс поставил условие. Я пообещал ему сразу же по завершении интервью отправиться в Россию. «Если вы побываете в Москве, ФБР и ЦРУ не смогут с уверенностью определить, я говорил вам нечто такое, что не подлежало огласке, или вы узнали об этом от русских, — пояснил он. — Тогда никто не сможет ничего приписать мне».

Лифт в тот вечер, казалось, еле полз с этажа, где находилась адвокатская, до вестибюля. Не поджидают ли меня там агенты ФБР с наручниками наготове? Я осторожно выглянул: кроме охраны на проходной — никого. То и дело оборачиваясь, поспешил к машине. Никто меня не преследовал, не было ФБР и дома.

На следующее утро раздался телефонный звонок.

— Говорит Марк Халкоуэр. Я являюсь помощником прокурора США и веду обвинение по делу Олдрича Эймса. Мне доложили, что вы брали у него интервью в тюрьме, приходили по вечерам, встречались наедине.

— Да, — согласился я.

— Этого не должно было случиться. Вас не имели права к нему допускать, — проворчал Халкоуэр.

Я молчал, молчала и трубка.

— Обещаю, г-н Эрли, вам больше никогда не разрешат бывать у него без свидетеля в комнате. Никому не позволено беседовать с ним наедине.

Несколькими днями позже Эймса перевели в федеральную тюрьму особо строгого режима в Пенсильвании, где изолировали от других заключенных. Насколько мне известно, больше ему ни разу не позволили встретиться в тюрьме с кем-либо из журналистов без цензора ЦРУ.

Слово, данное Эймсу, я сдержал. На самолете «Бритиш эйруэйз» я в скором времени летел в Лондон — место моей первой остановки на пути в Москву. В Англии я намеревался взять интервью у Олега Гордиевского, высокопоставленного работника КГБ в прошлом, который 11 лет работа на секретную службу Великобритании, известную как МИ-6, пока при таинственных обстоятельствах не был отозван в Москву и уличён в измене. Эймса обвиняли в том, что это он выдал Гордиевского КГБ. И если бы в 1985 году МИ-6 не поспособствовала побегу Гордиевского из Москвы в ходе дерзкой операции среди бела дня, он был бы расстрелян.

Мы встретились с Гордиевским в английском пабе, где, потягивая тёмный эль, говорили о его шпионских делах. «КГБ продолжает пользоваться медикаментами для того, чтобы развязывать языки людям, — предупреждал он меня. — Так что, когда будете в Москве, бдите, особенно получив приглашение на обед».

На следующее утро я улетел в Россию. Никогда раньше там не бывал. Русского не знаю. Понятия не имел, что меня там ждёт. Эймс снабдил меня рекомендательным письмом. В нем содержалась настоятельная просьба к возможным русским источникам помочь в написании книги. Эймс предупреждал, что в КГБ к моему приезду отнесутся с подозрением, возможно, примут за агента ЦРУ. «вам нужно будет убедить их, что это не так», — наставлял Эймс.

Уже на пути в Москву, в воздухе, до меня вдруг дошла вся степень сумасбродства затеянного. Подумать только, после 50 с лишним часов наедине с «кротом», внедрённым в ЦРУ шпионом КГБ, все ещё раскручиваемым ЦРУ и ФБР, я, писатель, направляюсь в Москву. Чем это все обернётся?

Немецкий корреспондент, мой знакомый, дал мне домашний телефон в Москве Бориса Александровича Соломатина, отставного генерала КГБ. В течение 20 без малого лет, в разгар холодной войны, Соломатин направлял многие разведывательные операции КГБ против США. Он был резидентом КГБ в Вашингтоне, когда в 1967 году морской офицер Соединённых Штатов Джон А-Уокер-младший по своей воле стал агентом КГБ. Снова мне сопутствовала удача. Я лично знал Уокера. Он был героем моей первой документальной книги «Семья шпионов». Я рассчитывал воспользоваться знакомством с ним, чтобы заинтересовать Соломатина во встрече со мной.